Сумки

И шкатулка "Шляпа"

@темы: "Вязаные штучки"

---

Важно!!!

Пишет Claudia*:

Взломщики?
Внимание!
Мне сейчас на у-мыл пришло письмо от вчера зарегистрированного юзера со словами:
Привет!)Хотела с тобой познакомиться,но как вычитала всё про тебя на vbaze2012.ru/ больше не хочу)).

Не вздумайте проходить по этой ссылке!
В Контакте подобная штука - распространенное явление для взлома аккаунта. На дайри сталкиваюсь впервые!
Все, кто прошел по ссылке, срочно меняйте пароли!

Распространите, пожалуйста, эту информацию у себя в дневниках!

От себя: мне тоже такое приходило, при клике на имя пользователя такого в дайриках не оказалось. При попытке скопировать текст письма к себе в дневник любой введенный текст исчезал и появлялась ссылка на мобильную версию дневников.

@темы: "Внимание, взломщики"

---

Вязаные сувениры

Пасхальные вязаные яйца




Гвоздики в вазочках:



Кактус-игольница:




Не в качестве символа уходящего года, а просто кролик с цветами


И еще старенький заяц

---

Сцены из старинной жизни

***
Лестница богатого дома. Распахивается дверь наверху. Двое слуг выбрасывают господина во фраке, а затем бросают ему трость, плащ и цилиндр.
- Э-э-эх, господа! Над кем смеетесь? - обращается он к публике. - Сегодня нас выбрасывают, а завтра - вас! Но ведь парадокс - у русского человека шея одна, а гонят в три. Загадка природы, сиречь, не природы, - науки-с! Аллогизм, так сказать. Однако, пребольно ушибся. Я и указал на их недостатки, а они мне - на дверь. Подлецы! Выбить бы окна, да только побьют ведь, прохвосты. Пожалуй, с пролетки швырну им в окно булыжник и - деру!



***
- Идет, господа!
- Не идет, а плывет. На флейте, говорят, играет.
- То ее муж играет на флейте, а она - на барабане.
- Нет, муж ее в карты играет, а на флейте она.
- На барабане, господа! Когда муж запивает да в дому осадное полжение объявляет, она потешное войско ведет - на штурм усадьбы. Аделаида Евграфьевна, здравствуйте. Целуем ваши ручки, пальчики и ножки, если позволите.
- Позволю, миленький, ежели ты рот промокашкой прикроешь. Чернила на губах не обсохло, а все туда же! Щелкопер несчастный!
- Эх, Аделаида Евграфьевна, вам бы дивизией командовать. Стрелу, господа, на лету остановит, в горящую избу войдет...
- И в бордель в Карлсбаде на водах зайти может да тамошних девок перепороть вместе с клиентами плеткой из ревности.
- Это что-то новенькое, Аделаида Евграфьевна. Не слыхали-с.
- Ну, как же не слыхали, Афанасий Сергеевич? Не вы ли сей истуар про меня разглашали на днях?
- На днях меня не было.
- В живых? От страху или еще от чего?
- В городе не было.
- А я вас приметила.
- То двойник, мой троюродный брат. Обознались.
- Передай своему тройнику: Аделаида Евграфьевна перепороть не только девок в росписнях его мерзких сумеет, но и его самого. Ваше превосходительство, вы как раз кстати. Я до вас с жалобой на Афанасия Сергеевича. Пашквилянту подобного рода надобно камень на шею, да и в прорубь.
- Аделаида Евграфьевна, к чему такие строгости? Ну, обронил Афанасий Сергеевич какую-то глупость - для красного словца. Он - весельчак, любитель приврать, но безвреднейший малый.
- Ваше превосходительство, он книгу собрался писать, про меня - "Гренадер".
- Кто таков? Как зовут? В каком с вами родстве состоит?
- Гренадер - это я, да будет вам известно. В суд на него я подать не могу, на дуэль мой медведь никогда не соберется. За честь бедной женщины некому постоять. Я его сама на дуэль вызывала - на саблях, а он мне бороться при всех предлагает.
- Да вы победите, Аделаида Евграфьевна. Он ведь блефует, думает - вы не решитесь, а вы согласитесь.
- Он только того и ждет, чтобы я согласилась. Вы все заодно, подлецы!
Аделаида Евграфьевна, я при исполнении, а вы меня эдак, я вас под арест.

***
- Барин у нас остолбенелый.
- Как тебя понимать изволишь, Габриэль? Так тебя барин зовет?
- Гаврила нас прозывает, а барин нонче никого не зовет, токма зенками вращает - остолбенелый он нонча.
- В столбняк, стало быть, впал? Это что - ипохондрия какая или попросту перепил?
- Давеча барин, осерчавши, тулупчик на себе порвал. Плечиками дернул и порвал на спине, да локтем в стену попал и остолбенел, как стутуэт ерманский.
- Почему же германский, голубчик?
- Потому как в сугубом гневе были в сей момент. Глаза выпучили, только зенками зыркают во все стороны, а сами не двигаются. Лекаря вызывали, Хвогеля...
- Известный мошенник, а лекарь отменный.
- Лекарь простучал нашего барина молоточком своим. Чистое дерево, говорит, эбен! Али слоновая кость. Галатей из вашего барина получится. Наука тут бессильна. Мы его и в горячей воде, и в холодной отмачивали. Ничего не помогло...
- Водкой надо было отпаивать.
- Извели сорок ведер. Не помогает. Лекарь сказал...
- Ничего-то ваш лекарь-калекарь не поминмает. Коньячком нужно было французским поить.
- Он предлагал, да барыня сказала - накладно.
- Девку надо было раздеть перед ним поядреней. Враз ожил бы!
- Хвогель сказывал, будто душа его в гастралии пребывает - до страшного суда. Барыня велела его в доспехи обрядить да в передней выставить заместо украшения, чтобы без пользы места в дому не занимал, а сама не знает, замуж ей выходить или нет. В синодах дело разбиралось, обещали к весне ответ прислать, а уж осень. Приезжал епископ из Пительбурга, велел сорок молебной за здравие души отслужить, а за ним другой - из Москвы. Этот велел за упокой служить. Спорили они, спорили, да так и не сговорились.

***
- Эй, Аарон, чем ты торгуешь здесь со мною, несчастный?
- Здесь - серебром, уважаемый Бен Монид, а там - золотом.
- Тьфу, тьфу, тьфу три раза на твое серебро и один раз на золото. Тьфу три раза по три и еще девять раз, говорю я тебе, на твое серебро и один раз на золото. Тьфу!
- Уважаемый Бен Монид, почему ты плюешь много раз на мое серебро и даже один раз на золото? Зачем ты тратишь свою драгоценную слюну на мой презренный товар?
- Я скажу тебе, Аарон, скажу тебе. Но прежде тьфу на твой жалкий товар еще раз и еще девять раз. Чем ты будешь торговать, Аарон, если я сяду рядом с тобой, здесь в пыли, и начну продавать свой товар!
- Уж не собираетесь ли вы, уважаемый, торговать серебром?
- Где ты видишь серебро, Аарон? У меня более ценный товар.
- Где же он, уважаемый Бен Монид? Ничего не вижу.
- Промочи очи глаз своих и воздай Всевышнему за то, что Он сделал тебя подслеповатым, ибо ты вовсе ослепнешь, если увидишь блеск моего товара. Разве не я посоветовал тебе продавать слитки из олова под серебро и даже под золото, чтобы в каждом доме во Львове лежало твое серебро на комоде и соседи удивлялись на такое богатство?
- Уважаемый Бен Монид, все так, как ты сказал, только зачем ты сегодня плюешь на то, что вчера было крупицей от щедрот твоей мудрости?
- Аарон, разве во Львове остался хотя бы один буфет, на котором еще не лежат твои слитки? Разве кто-нибудь покупает у тебя твой товар? Зачем ты сидишь здесь во Львове и разоряешся? Поезжай в Могилев!
- Уважаемый Бен Монид, зачем мне уезжать в Могилев, если солнце нашего квартала пребывает во Львове! Зачем мне, неразумному, возвращаться одному в Могилев? Я поеду с тобой, уважаемый!
- Эх, Аарон, разве тебе неизвестно, что сказал великий русский писатель Гоголь? В России горе от ума! Горе мне, Аарон, горе везде! Ты продаешь свой товар, чтобы заработать столько денег, чтобы люди считали тебя умнее, чем Ротшильд. Ты доволен и счастлив, несчастный, не так ли?
- Да остаться мне в одном этом шарфе, который сплела мать мое бабушки, чтобы я не был счастлив!
- Теперь спроси меня, Аарон, счастлив ли я? Нет, скажу я тебе! Ты получаешь за свои безделки полноценные деньги, а я за мои идеи от вас - ваши деньги!
- Если вам мало, мы, уважаемый, отдадим вам последнюю крону, припасенную на тот случай, если надо будет купить веревку и удавиться от бедности.
- Эх, неразумный! Разве ты не знаешь: сам Ротшильд сидит в коляске у меня перед дверью в очереди за моими советами.
- Так чем же ты недоволен, уважаемый ??
- Аарон, меня обсчитывают.
- Как можно!? Кто этот негодяй?
- Я сам, Аарон.
- Как может быть такое несчастье?
- Я сам не могу назначить цену. Ибо мои мысли вечны, а деньги тленны. Мне нужны деньги из вечности. Вечные деньги!

***
Но более всего, господа, меня интересует, почему мужчина держит сигарету у пояса, а женщина - у щеки?
- Да где ж вы такое видали, чтоб дамы курили? Каторжанка, разве что, какая-нибудь?
- В грядущем, господа! И закурят, и в штанах наподобие басурманских выхаживать будут, и подстригутся все, словно холерные. А уж их танцам, к примеру, шаман чукотский позавидует. Членовредительство сугубо!
- И откуда вам таковые фантазии являются?
- В видениях, господа, прозреваю. В видениях грядущего.
- Ну, разве что в видениях! После коньяка или еще чего такого горячительного!
- В дыму и копоти все будут пребывать, словно в пекле. Днем все как один трудиться будут, а по вечерам в ящики театральные для смотрения будут заглядывать с невеселыми картинками. Про их жизнь убогую.
- Ну, ежели все трудиться будут, так они, должно быть, дворцов понастроят на каждого.
- Понастроют, да толку с этого никакого не будет. Пока один дворец будут строить, другой у них развалится. Так они все время строить и будут, пока все не развалится разом. Заместо церквей у них башни железные будут стоять, наподобие вавилонских. На них будут в небо летать. И до Луны, и до планеты Марса долетят. Только не мы, а ... мериканцы.
- Американцы, они, конечно, горазды на всякие выдумки, да только супротив немцев да англичан они не потянут. Куда им на Луну! А мы, хотя и отстаем от Европы кой в чем, да не лыком шиты. Блоху подковали, к примеру. Сам видел надпись на подкове.
- Что ж там написано?
- Выгравировано по-английски русским мастером. Он им в пику по-ихнему, да с издевочкой! Мейд ин в Ванькуверте! Что означает: сделано в Иван-городе! Вот! Не патриот ты, Пантелей Федорович, своей отчизны. С чужого голоса поешь и видения у тебя чужие. Накликаешь ты на себя беду. За такие слова в острог полагается...
- Правнук твой, Василий Тихонович, вначале в остроге победствует...
- За что же это?
- А ни за что.
- Как это: ни за что? Такого не бывает.
- А затем его пустят в расход.
- Это что еще за термин такой торговый будет?
- А это у них расстрел так будет называться.
- Ну, знаешь, Пантелеймой Федорович! Чтоб твоей ноги в моем доме не было! Мерзавец! Христопродавец! Бунтовщик! Фармазон проклятый!

***
- "Эй, с-кандальнички, барышня велит узнать, за что страдаете?
- За правду, ваше благородие.
- Знаем мы вас: за правду! Каналья! Вот ты, к примеру, расскажи.
- Истинно страдаю - только за неправду, на меня возведенную.
- Поведай, голубчик, не стыдись. На водку получишь.
- Иду я как-то ночью с сенокоса через лес, а по дороге на меня огненноглазый несется дракон во всю прыть. И на ем кто-то сидит, кнутищем погоняет и орет страшным голосом: "Поберегись, застрелю!" Ну, я, как полагается, вилы на дракона выставили купчишку насадил по ошибке, а и он в меня из шестиствольного леворверчика успел-таки стрельнуть.
- Интересная... кхе-кхе-кхе история. Гранд истуар, говорю я, ма фий. Стихотвореньице по сему поводу можно сочинить. Купец на фаэтоне... в лунном свете... с шестиствольным пистолетом... э... мчащийся сквозь лес. Что же дальше было, а, преступничек?
- Ну, тут мои товарищи набежали на подмогу: серебро по карманам рассовали, купчишку - в канаву, а сами - в трактир. Там-то я у себя шесть дырок в животе и обнаружил. По ним и определили.
- Вот, Мари, истинно русский человек. Молодец! Богатырь! Но! Грабить более не смей, не хорошо-с! На вот тебе рубль на пропой.
- Премного благодарен, ваше благородие.
- Ну, а ты, плешивенький, за какую неправду страдаешь?
- За изобретенье, открытье великое.
- Семинарист, стало быть? Бомбу, что ли изобрел, али что похуже?
- Пожалуй, что бомбу. Теорию новую создал, за что и страдаю.
- Теорию, говоришь? Это интересно. Что за теория?
- Исследование о том, как у нашей отчизны названье украли. Пока Киевская Русь истекала кровью под татарскими саблями, в дремучих лесах на окраине башкиры, мордовы, москвиты да хазары выстроили городище. Назвали себя русскими, нашу столицу в свою Москву перенесли, а нас, истинных россиян окраинцами обозвали.
- И сколько тебе дали годков за твое изобретение?
- Десять, ваше благородие.
- Так я, пожалуй, пропишу в сенат, чтобы тебе, мерзавцу, пожизненную каторгу дали.
- Премного благодарен, ваше благородие, за вашу доброту неизреченную.
- Ка-кой мер-за-вец! Это чтобы я в захолустье сидел под Москвой и из Киеву сверху указы получал? Не бывать сему вовек! Эй, конвойный, с изобретателем построже! Я тебе покажу Окраину!

***
- Премногоблагодаров.
- За что вы вздумали благодарить меня, милейший?
- Фамилия моя такая - Премногоблагодаров.
- Ах, фамилия! Ваши родители, должно быть, благочестивыми были?
- Нет, фамилия у нас от прадеда. Он был благочестивым, а родители уже не совсем.
- как же вы о родителях отзываетесь? Нехорошо-с!
- Так то были те самые Премногоблагодаровы, кои в Казанской губернии трактир содержали, а вы, стало быть, и есть тот самый Немноговздоров, коего мои родители в детстве вашем несчастном подменили - в трактире своем?
- Позвольте! Как это так - подменили? На кого подменили?
- На меня-с, милостивый государь.
- Что за вздор вы несете?
- Вот-вот! Вздор-с получается. Вы в хоромах господских пребываете, а я в трактире всю жизнь прозябаю. Несправедливость. К тому же родители ваши на каторге.
- Да что вы несете, милейший? Мои родители почили в добром здравии, я хотел сказать, - имени. А вы кто такой?
-Я - вы, вы - я. На самом деле.
- Милостивый государь, а не позвать ли нам поличмейстера на предмет выяснения вашей личности?
- Личность моя известная. Вот портрет моей маменьки, мачех вашей любезной. Узнаете? Сходство с вами весьма отдаленное. Ну, а на меня поглядите: сходство разительное.
- Да, известное сходство имеется. Папенька мой был большим охотником до трактирных красоток.
- Вот вы уже и папеньку моего оскорбляете.
- Помилуйте, да какой же он вам папенька? Он мой па-пень-ка!
- А откуда вам известно про то, что он ваш папенька?
- Ну, знаете ли!
- Я-то знаю, а вот вы в заблуждениях пребывали всю жизнь. Хотя вы и мой братец в некотором роде, я все же оскорблять себя не позволю. Я на вас в суд подам - за кражу моего доброго имени и состояния.
- Вот она где собака зарыта. Состояние мое вам подавай на тарелочке.
- Посмотрим, что вы запоете на суде, когда я с портретом предстану маменьки моей несчастной. Что Мария Антоновна скажет! Как на вас ее дочка поглядит?
- Да вы шантажировать меня вздумали, милейший? Противу меня заговор составлен! Вас, мерзавца, нарочно подыскали похожего на маменьку. Признавайтесь, сколько вам заплатили?
- Что же вы меня - перекупить собираетесь? От собственных родителей за тридцать тысяч серебреников предлагаете отречься?
- Ну, тридцать, пожалуй, для вам многовато, а вот за триста, я думаю, вы согласитесь портрет уступить.
- За триста, любезный мой братец, я вам, пожалуй, портрет уступлю. В память о маменьке.
- С расписочкой.
- Какой же?
- А той, что вы - Премногоблагодаров и никто другой более.
- Ну, за расписочку, пожалуй, что мало.
- Кабы вы меня не подловили с портретом вашим перед свадьбой, я вам, мерзавцу, и гроша бы не дал. На тебе триста и и исчезни с глаз долой. Провались!
- Премного благодарен. Заезжайте ко мне как-нибудь на квартиру. У меня портретов ваших по стенам развешано на все тридцать тысяч, а то и - поболее.

***
- Что мне твои пардон, Афанасий? Ты вот стань предо мною заместо ступеньки, а я на коляску взойду.
- Это что же вы, Агафон Степаныч, басурманский обычай в христианской стране возрождаете? По живой спине прохаживаться вздумали?
- Чтобы не говорили, будтно я в своей карьере по трупам шагаю.
- Не повредила бы вам сия процедура.
- Это об вашей спине, милейший, вам нужно бояться, а мне об чем беспокоиться?
- Я не о спине вашей волнуюсь, а... о репутации вашей беспокоюсь. Как бы вам не прослыть ретроградом.
- Так ты меня, милейший, ретроградом вздумал обзывать?!
- Ваше превосходительство, ни в коем случае. Только вот... приватно, не при всех бы.
- Приватно, милейший, я и сам, может быть, становлюсь пред супругой своею, когда она эдаким лебедем восходит на ложе любви, как сказал бы поэт.
- Эх, была - ни была! Становись, Агафон Степанович, только не на почки. Они у меня больные.
- Так я стопой своею, может, и вылечу тебя от напасти твоей, а?
- Оно, конечно, только за такое вот страдание к жалованью прибавить бы надобно.
- Ну, ты - нахал, Афанасий! Я тебя выгонять собираюсь, ты у меня прощенье вымаливаешь и под шумок ангельских крыл моего всепрощения аферу вздумал провернуть! Ну, да ладно, пошутил, не нагибайся. Верность твою собачью проверял. Молодец, выдержал экзамен.
- Да я за вас, ваше превосходительство, готов ковриком по утрам лежать!
- А по вечерам? Шучу, шучу! Вот, Афанасий, ты меня и "вашим превосходительством" выучился называть, а то все "Агафоном Степановичем" обзывался.
- Нешто христианским именем называть окорбительно?
- Не-по-чину-с!
- Ваше превосходительство, Агафон Степанович, да разве мы не в одном полку служили, не одну девку делили? А помнишь, как тебя картами по носу отщелкали заместо долга? Аспид однорогий, Агафоша, вот кто ты!
- Бунт на ко-ле-нях, мя-теж! Эдак ты меня на дуэль завтра вызовешь.
- Знаешь, подлец, что не вызову, вот и измываешься.
- Ну, за подлеца я для тебя что-нибудь до вечера придумаю, а ...аспид однорогий - это смешно. Да только почему, милый Афанасий Сергеевич, однорогий? Ну, да ладно, прощаю. Выдумает, шельма! Пожалуй, завтра Ивана Феодосьевича эдак обзову.

***
- Угостили бы водочкой, нет, коньяком, господа. Такое про себя наплету! Во всем признаюсь! Как на княгиню Велиховскую дерзко засматривался, когда она в карете проезжала. Да что там засматривался? Желал! Самым непристойным образом в златостенной спальне обладать. Вот да какого бесчестия дошла микроба человеческая. Тьфу!
- Эй, пьяненький! Ты что тут про княгиню Велиховскую плел?
- Я? Я ничего! Спьяну фамилью произнесешь, а что и про что - уже ветер унес.
- Так вот тебе мой совет, философ: вон дом твоей возлюбленной. Ты зайди туда и швейцару передай письмо, а сам сядь в кресло с бархатной обивкой и, когда княгиня сбежит к тебе по лестнице, ты заложи ногу за ногу и, поигрывая краем своей дерюжинки, скажи ей, что мол, Судьба явилась требовать свое. И требуй. Что хошь!
- Да вы не рехнулись ли часом? Меня от ваших слов до костей души проняло.
- Делай, болван, что велят. Один раз в жизни шанс у тебя выпал.
- Да кто вы такой?
- Я тоже князь. В своем роде. Дан не бойся, перекрести, не исчезну.
- Да как вы мысль мою прочли?
- Иди, дурак! Я догадливый. Княгиня вначале попытается от тебя сторублевкой отделаться, а ты не бери - больше получишь. Она тебя к зеркалу подведелт, покажет, какая она чистая, красивая, а ты - немытый. Так ты ей вели умыть тебя, одеколоном французским обрызгать. Все сделает по письму. Можешь взглянуть, что в нем написано.
- Да ничего тут и нету, одна белизна.
-Княгиня сией белизны почище приговора смертного испугается. Иди, болван, а то поколочу.
- Да уж лучше поколотите. Все равно не пойду.
- Эх ты, философ, уже и поверил. Пошутил я, болван.

***
- Вы... вы... вы кто такая?
- Я? Я - нечто вроде апсары.
- Это как понимать изволите?
- Ничего понимать не нужно - лови мгновение.
- Какое еще мгновение?
- А вот меня, к примеру.
- Каким образом вы у меня оказались в постели?
- Я - апсара! Этим все сказано.
- Что сказано? Кем сказано?
- Я - воплощенное ваше желание. Пользуйтесь!
- Кем воплощенное?
- Откуда мне знать. Я - всего лишь апсара. Не вы ли желали по утрам эдакую стервочку в одних только чулках, да чтобы на столе шампанское пенилось в бокале. вот она я - перед вами, а шампанское там - на столе.
- Да, я бы выпил глоточек шампанского, а вот с вами, мадмуазель, как-то боязно общаться. Ведь вас вроде нету, не так ли?
- Ну почему ж меня нету? Еще как есть! Вот она я, поглядите. Да вы прикоснитесь, не бойтесь. Я наощупь живая - вполне.
- Но вы все же из ничего состоите - как будто?
- Да из одних только ваших желаний.
- Ну, а ежели вас надрезать да посмотреть, что внутри, а?
- Вы, я вижу, не джентльмен, а исследователь какой-то. Неужели вы даму разрезать собираетесь? Фи!
- Как-то развязновато вы себя ведете - в чужой постели. У вас на том свете все такие нахальные?
- Мы с вами на этом свете, а как там ведут себя, не знаю. Я вашего желанья воплощенье, а не того света, как вы изволили выразиться.
- А как насчет платы? Подарочков всяческих там?
- Помилуйте, вы что меня, за проститутку принимаете? Я еще девственница, милейший!
- Очень похоже, сударыня. Одеянье на вас весьма скромное, однако со вкусом.
- По вашему вкусу воплощалась.
- Надолго воплотились?
- Как пожелаете. Да вы не спровадить меня собрались?
- Помилуйте, сударыня!
- Не отпирайтесь, я ваших желаний воплощенье. Все знаю, обо всем догадываюсь, все исполняю. Исчезаю. Оп-ля!
- Куда же вы, мадмуазель? Исчезла, проклятая. Фух! Шампанское с собой прихватила, прохвостка. Пожалуй бы, надобно квартиру освятить, а, впрочем, повременю. Ежели завтра появится, я философский диспут с ней заведу. Поговорю о Гельвеции, да, о Гельвеции, скажем.

***
- Такого не бывает, - говорит подвыпивший господин в пальто с меховым воротником, - такого не бывает, а если и бывает, то всеп равно не бывает.
Неожиданно распахивается резная дверь за его спиной.
- Такого не бывает, - говорит подвыпивший господин в пальто с меховым воротником, - такого не бывает, а если и бывает, то все равно не бывает.
Неожиданно распахивается резная дверь за его спиной и чья-то рука затаскивает его за ворот в подъезд. Раздаются удары, крики, и господин уже без пальто вылетает на улицу спорванным сюртуком и шляпой, надвинутой на шею.
- А вот такое, - указывает на дверь, - а вот такое бывает.

ИМПРОВИЗАТОРЫ
- Куда прикажете отвезти, ваше благородие?
- К твоему родителю - медведю.
- Родитель мой похож был на медведя, да! Служил ямщиком, а родительницей оказалась проезжая княгиня из Гольштинии. Промеж ними случился роман по пути. Княгинюшка выкупила отца из крепости и увезла с собой в Германию, а меня позабыла - в поспешестве.
- Врешь ты, братец, ве! С такой-то рожей тебе купчишек, разве что, останавливать в лесу, а не порядочных людей развозить по ресторациям, куда мы и направляемся в сей момент.
- Бывало и такое. Я не единожы являлся на наш свет. Обезьяном, к примеру, бывал - рангутаном.
- Так ты наш свет уже своим считаешь, обезьяна?
- Я говорящей был обезьяной. В свое время Аристотелем был и даже Платоном, а нынче малость поглупел, однако, есть еще порох в голове - остался. В бытность мою императором Нервой...
- Так ты, стало быть, всем успел поперебыать прежде того, как дураком умудрился родиться.
- Русский народ, ваше благородие, до Адама и Евы уже существованье велот неизвестного ангела и ...Лилит. Француженки, должно быть.
- На другой планете, разве что?
- Да, планида у нас другая. У всяческого народа одна видимость заместо всего, а у нашенского народа планида на спине заместо котомки, и оный народ, наподобии Атланта единого идет незнамо куда.
- Да как же он, ваш Атлант, не слезая с печи, идти еще куда-то умудряется?
- Метахвизика тут, ваше благородие, сугубая.
- Ты, братец, нынче крепостной или вольный? Кто твой хозяин?
- Беглый я, ваше благородие. Стало быть, не вольный, а свободный.
- Кто ж тебя премудростям твоим выучил?
- Самоучка я, самородок, можно сказать. Проезжий неменц за меня восемь пудов отдавал серебра - за то, чтоб я в академии ихней про себя рассказывал. Вы, говорит, Уникаль! Ну, тут наш барин его и спрашивает, что, мол, он думает о русском помещике, ежели даже ничтожество проде меня - Идеаль? Немец возьми да и скажи: помещик, мол, ваш ленив и неотесан. Ну тут я, как был, так меня и не стало. Прыгнул в оконце и деру дал в лес - купчишек останавливать, а оттуда вскорости в Пительбург. Теперь вот с кафедры своей извозчичьей выступаю - проповедую будизм. Народ пробуждаю от спячки.
- Ну, а я, братец ты мой, письменно из Италии написал, чтобы меня встретил какой-нибудь дурак и позабавил.
- Да, ваше благородие, тут вертелся какой-то извозчик. Николая Васильевича спрашивал. Вас, должно быть, но другой вашим именем назвался. Плюгавенький такой господин оказался. Однако на ввас похожий, не примите за оскорбление. Вы-то попрезентабельней будете, подородней.
- Ах, подлец, опередил! Я, знаешь ли, двойник известнейшего писателя. Всюду за ним следую, пашквилирую его в журналах. Нас часто путают. Я деньги под его имя занимаю, а он меня в историйки свои вставляет и со мною тоже неприятности происходят. Я как-то залез на дерево с подзорной трубой - понаблюдать за двойником. Мерзавец-итальянец любезничать вздумал с девицей внизу. Она на дерево, а он за ней. "Дай руку, - говорит ей, - жизн моя!" Ну, а она долезла до меня, впилась мне в рот своим языком, как ведьма, обволокла собой, словно спрутиха, потом вскарабкалась ко мне наверх и на голову стала босыми ногами. "На обратном пути я тобою займусь!" - объявил мне мерзавец. Ногами на голову мне тоже наступил и далее полез за своей пассией, о чем я прочел перед тем через подзорную трубу в записной книжке моего соперника, отстствующего в кабинете в сей момент. Так что, милейший, меня не переврешь. Нет, не переврешь!

***
- Федор Федорыч, говорят, вы по имению на кабане разъезжаете.
- А хоть бы и на козле, кому какое дело!
- Ну, в этом большой беды нету. Да только за што ы урядника в плуг впрягли и поле вспахали на нем?
- Для доказательства тезису, что он, подлец, здоровее кобылы.
- Еще говорят, будто вы кобылу на воздушном шаре поднимали, и над домом губернатора она у вас мочилась и лошадиные яблоки роняла.
- Не кобылу, а кобела! И не учил я его мочиться, а только пивом напоил. А то, что балкон обгадил, так то от страху. Нешто можно в кобела из ружий палить?
- Его превосходительство утверждает, будто вы то рассчитали, что в него начнут палить, да и выдрессировали на подобное безобразие.
- А ты поди докажи - хоть и в суде. Он в мое имущество стрелял.
- Над своей землей стрелял, а ваш кобел на нее гадил.
- Земля-то, может, и его, да воздух - Божий!

***
- Позвольте затроунуть одну нежнейшую струну?
- Да хоть две!
- Ну, тогда один деликатный вопросик, воспросишок, я бы сказал. Сколько вы стоите?
- Вы имеете в виду мое состояние, милейший?
- Никоим образом! Я имею в виду вашу стоимость, как человека, если можно так выразиться поделикатней. Стоимость вашей душевной субстанции, так сказать.
- Пожалуй что тысяч ... шесть-де-сят, а то и все сто. Однако продавать не собираюсь. Чай, не крепостной!
- Стало быть, от шестидесяти до ста?
- Тысяч, милостивый государь!
- Понимаю, понимаю! Я - нечто врое ученого. Занимаюсь исследованием человеческих душ.
- Душевед, стало быть?
- Да, душевед, можно так сказать.
- Ну и ... сколько ...
- Моя душа стоит, вы спросите? Оказывается - денег таких на земле не найдется.=
- Од-на-ко! Вы себя, часом, не переоцениваете?
- А вот вы сказали ... шестьдесят.
- Я сто назвал!
- Ну хорошо, сто. Но не продаете за сто, а за сколько уступите?
- А сколько предложите?
- Скажем, сто пятьдесят.
- А почему не все двести?
- Ежели я скажу двести, так вы все триста заломите.
- И то верно!
- Так за двести согласны?
- Пожалуй, что и маловато.
- Можно выставить на аукцион. Раз товар имеется, найдется и покупатель.
- Однако ваша шутка переходит границы, дозволенные приичием. Я, милостивый государь, себя "товаром" не позволю обзывать. Так и до пистолетов недолго дойти, до са-бель!
- Совершенно с вами согласен. Шутки подобного рода недопустимы в приличном обществе. Но я не шучу. Вот деньги. Здесь, в саквояже, полмиллиона. Они ваши.
- Э! а...
- Да-да, они ваши. В вашем полном распоряжении.
- В моем, говорите? А? Как же душа?
- А что душа?
- Это, что же вы... это как его - черт?
- Помилуйте, в каком веке вы живете? Я вам сделку предлагаю на идеальном уровне, если можно так выразиться.
- Но деньги, надеюсь, реальные?
- Конечно, реальные, толко фальшивые.
- Как так фальшивые?
- Ну, а вы что думали - за вашу никчемную душу пятьсот тысяч отвалят - за просто так? Да где же нынче таких дураков-то отыщете?
- Значит, шу-ти-ли? Никак снова порохом запахло. К барьеру!
- Никак нет-с, не шутил. Когда предлагал, не шутил, а что фальшивые, признаюсь, пошутил. Они настоящие. Да вы не хотите, уже передумали, готовы в кусты.
- Милостивый государь,прежде чем согласиться, я намерен узнать, отчего вы меня за пятьсот тысяч торгуете, а на себя и вовсе не ставите цену?
- Ну, во-первых, вы за себя даже меньше поставили, а во-вторых, я не за деньги готов продавать свою душу, а ... за товар, но особенный.
- За какой же?
- За бессмертие, вот!
- Я вам не лекарь, милостивый государь, и не аптекарь. Да и где вы слыхали, чтобы бессмертием торговали, словно овсом на базаре?
- Вы не лекарь, да, но я ищу в самых неожиданных и ... несуразных местах. Всех расспрашиваю, всем предлагаю услуги и ... деньги. Авось, кто-нибудь и подскажет кащеево средство.
- Однако, вы - чудак! Давайте выпьем с вами на брудершафт.
- Я, милостивый государь, как вы изволите часто повторять, с человеком низшего достоинства не опускаюсь пить на брудершафт.
- Ну тогда - к барьеру!
- У меня в саквояже, милейший, полмиллиона имеется, а вы с вашими шестьюдесятью тысячами мне дуэль предлагаете. Не-по-чину-с! Хотите пять тысяч?
- Это как же?
А вот так: я даю а вы берете.
- Просто так?
- Ну почему же просто так? Не за так, а за то, что я даю, а вы ... берете. Унизительно для бывшего гусара, не так ли?
- К барьеру!
- Это я вас могу куда угодно, а вы меня - нет.
- Это почему же, позволю спросить?
- Потому что именьице ваше заложено и перезаложено, а ваши расписочки на пятьдесят тысяч у меня. Так что по моему звоночку сейчас явится пристав и вас за белы ручки да в долговую тюрьму. Пожалуй, я вам пяти тысяч не дам. Пятьсот рублей с вас достаточно? Возьмете?
- Возьму-с! Что уж корчить из себя благородного. Без денег-то!
- Вот мы и выяснили, сколько вы стоите. По благородству душевного устройства даю вам пятьсот, а так и полсотни, пожалуй что много.

Автор: Михаил Дорошенко
Источник: журнал "Родник" №10 за 1990 г.


***
- Господин импровизатор, как это у вас здорово выходит? Вы что же: учились или от Бога талант имеете?
- Да хоть и учится человек, а все от Бога.
- Не хотите ли выпить с нами?
- Почему бы и не выпить? На дармовщину даже медведи на ярмарке пьют. В Казани, к пирмеру, медведи Прошка и Прокруст... водочки тяпнут, попляшут и - спать до утра. Да что там медведи! Вот я вам - хотите - золотой проглочу, а то и два?
- Ну, золотые и мы горазды глотать. Вы лучше сымпровизируйте нам что-нибудь.
- На любую тему, господа. Вы только назовите.
- Скажем, я беден, но горд, и за копейку не нагнусь.
- Ну, а за десять?
- На сцене вы отвечали пространней.

-Задайте что-нибудь еще.
- Честность, скажем... не помеха. Да, честность не помеха.
- Кристальной честности мошенник! Ужаснейший пройдоха! Прохвост первостатейнейший ! Взятки берет после того, как встанешь перед ним на колени да заумоляешь его, каналью, до седьмого поту.
- Ну, вы нашему начальнику не в бровь, а в глаз попали.
- Я в любом трактире лучший ужин смогу заработать - за час. Цены мне бы не было, если б копил, а так пропиваю с друзьями-коллегами. Я ведь - дурак, провизатор гороховый. Шут, господа!
- Пожалуй, ты заработал у нас золотой, да вот только у нас его нет у самих. Вы бы заняли нам или буфетчику... дрянь человечишко... заплатили бы, а, провизатор!
- Ну что ж, господа, я вижу, коллеги мы с вами.
- Коллеги, милейший. Чиновники мы, а мундиры гусарские - это для форсу. Чтобы начальству назавтра доложили, - видели в опоре нас, а мы говорим - то братья родные, похожи н нас, близнецы. Почет, уважение, боязнь!
- Я вас угощаю! Буфетчик, шампанское нам! Кутить до утра! Наше актерское счастье в виде, господа!
- Наше чиновничье счастье, пожалуй, в другом.
- Счастье от бесчестья, господа. Пока ты несчастен, ты - честен, а как подфартил - мошенник. Счастье не ловят, его отнимают. Вам для полного счастья чего не хватает?
- Орденок бы в петлицу да тайного советничка...
- Ну, орденок - это просто! Нищиму дайте полтинник, а затем заберите назад, да и мелочь его всю заставьте отдать. Назавтра вам - орден в петлицу. Нежданн!
- Всего-то? Ну, нищему от сего не убудет.
- Действительно. Можно его другим днем одарить.
- Ну, это уже лишнее.
- Вы делаете успехи. Вам сейчас уже можно орден давать.
- Ну, а тайного.... тайного-то советника как получить?
- За тайного нужно сиротку обидеть.
- Сиротку оби... Да как-же-так?
- А вот так - взять и обидеть.
- Нет, сиротку нельзя обижать, никак нельзя! Так что же - на всю жизнь оставаться без тайного?
- А вы послужите примерно по чести и совести - лет эдак тридцать.
- Ну уж нет! Сиротку! А нельзя ли чиновника какого-нибудь нахального обидеть заместо дитяти невинного? Приятеля моего, например?
- Нет, только сиротку. Чиновника всякий обидит.
- Экая жалость! Какую сиротку, а то быают такие сиротки! Сто очков вперед дадут любой столичной конфузнице. И все-таки: как можно обижать?
- Да обижать-то не вы будете, другие. Обидеть всегда найдется кому. Вам лишь согласие надобно дать.
- Ах, другие! А кто такие?
- Да родственники ейные.
- Родственники, говорите? Ну, из любопытству праздного только как обидят, кто обидит?
- Наследство отымут после смерти родителя.
- А кто таков родитель? Какого звания?
- Вы и будете сим несчастным.
- Да у меня не только детей, а и жены не имеется. Я только собираюсь жениться.
- Ну вот, женитесь, через годик дочку родите, а еще через пару лет помрет ва ша жена. Вы еще пару годков протяните да и за нею последуете. Родственники сиротку и обидят - наследство отымут.
- Я лучше жениться и вовсе не буду.
- Правильно, дольше проживете.
- Нельзя ли без вредительства тайного получить?
- Ну как же нельзя, - можно. Еще как можно! Да только побоитесь.
- Да вы уж поведайте.
- На днях к вам сановник прибудет из Санкта с ревизией. Ваш начальник закатит обед в ресторации для всех в его честь. Вы поднимитесь с бокалом для тоста да и выльете начальнику вашему красное вино за воротник, а затем провозгласите, что будете лить вино за воротник до тех пор, пока он не перестанет с вашей невестой в коляске раскатывать.
- Да меня от ваших слов холодным потом прошибло.
- А вы что думали, - тайного советника легко ли получить?
- Что: и взаправду разъезжает в коляске с мерзавцем?
- Для дела разочек прокатится. Ничего с нею не станется.
- Это как же не станется! Еще как станется! У Тимофея Харлампиевича коляска для сих целей приспособлена. Дом свиданий, можно сказать, на колесах. Сколько уже пострадало порядочных женщин, посредством коляски этой, проклятой.
- Вот вы и отомстите за всех разом.
-За всех страдать не желаю. За тайного, разве что!
- За тайного, разумеется. После всего сказанного вы поведаете ревизору о прочих прегрешениях вашего начальника.
- Да неужто ревизор меня выслушивать станет?
- Еще как станет! У него самого жена в колясках разъезжает, как невеста ваша неверная.
- Далась вам эта коляска! Неужели нельзя без нее обойтись?
- Никак нельзя! Сами напросились. Кто вас тянул за язык правду о невесте вашей сообщать. Зато ревизор вас за правду сию наградит Петербургом, со временем тайным, да и место поищет получше.
- Да неужто в самом Петербурге сподоблюсь служить?
- Сподобитесь, а как же! Главное не оробеть! Ну, а коли боитесь...
- Боязно, весьма!
- Тогда имуществице свое распродайте, экипажик перед ресторацией проидержите, да и деру.
- Так что же это - не выйдет?
- Может и не выйдет, так деру, а коли верите мне, то и выйдет. Так вы на этом экипажике в Петербург вместе с ревизором и ука-ти-те. Начальника вашего снимут с должности, вас - в Петербург, а за вами - слушок. Так, мол, и так, ничего не боится - правду режет в глаза, будто с самим царем на брудершафты пивал. Входите вы в присутствие эдаким лихарем. Начальство переводить вас станет с повышением, чтобы избавиться.
- Умно, ой, как умно! Ну, а как в обществе умным прослыть? Еще более.
- Для поумнения необходимо...
- Обидеть кого?
- Да, пожалуй, что и обидеть.
- Близкого человека?
- Да у ж ближе и не придумаешь. Самого себя выпороть следует.
- Да как же я сам себя выпорю?
- Зачем же самому? Цыганка вас за трешку не токмо выпорет, а и в саже вымажет с ног до головы. Враз поумнеете!
- На всякого небитого у нас проиходится по десять битых дураков. Что же они не умнеют?
- Дураки, они разве что еще более не глупеют, а умному человеку все впрок. К тому же цыганка искусница великая, так что и удовольствие получите от нее. Нежданное.
- Ну, а... дальше? Дальше как жить? Кому вино за воротник лить?
- А дальше не жить.
- Как так не жить? !
- А вот так, - умирать
- Это зачем же?
- Время пришпеет.
- Что еще за пирог такой, время? Пришпеет! А нельзя, чтоб не пришпело? Годочков бы на сорок отсрочку получить.
- Почему нельзя? Можно! Да только нужно сиротку обидеть.
- Опять сиротку?
- Другую сиротку, чужую.
- И что же: наследства лишить?
- Да нет, снасильничать.
- Да что же это такое?! Так и преступать всю жизнь законы Божьи?
- Поздно вспомнил. Чем нищий от сирокти богатой отличается?
- Ну, нищий - мерзавец чумазый, ему поделом, а сиротку за что же?
- За удовольствие.
- Какое же тут удовольствие: деток малых растлевать?
- Ну, так уж и малых! Сиротка осьмнадцати лет.
- Осьмнадцати, говорите? Ну, это другое дело. Да чем же она жизнь мою продлит?
- Своею жизнью. Она-то вскорости зачахнет, а вы проживете. Да только влюбитесь в нее и всю оставшуюся жизнь горевать по ней будете.
- А без горя нельзя?
- Без горя нельзя, никак нельзя. Зато куба-рем по жизни прокатитесь, не хуже кометы разгульной.
- Ой, больно! Душа вся гори: как подступиться, как вылить вино? Неужели нельзя без страдания прожить?
- Нет, без страданий нельзя! Нет, нельзя!
- Я бы еще раз женился.
- Напрасно! Я бы на вашем месте подумал, прежде чем на молодой жениться. Еще раз.
- Считаете, - изменит?
- Изменит! - Это еще мягко сказано.
- Да как же сию препакость пресечь?
- А никак! Вот Иван Сергеевич нанял меня однажды прогипнотизировать свою жену,так она в таких вольностях понакапризничалась во сне гипнотичном, что и меня, видавшего виды человека, изумила, а уж у Ивана Сергеевича волосы и вовсе встали дыбом. Он вместо того, чтобы за плеть да жену свою по дому погонять, бросился к обидчику - мстить. "Помилуйте, - говорит ему Кузьма Платонович, - у меня с Верой Ефимовной ангажман, не отрицаю, да вы-то тут при чем?" "Какая такая Вера Ефимовна? - орет Иван Сергеевич. - Мою жену зовут Анфисой!" "Правильно, вашу жену зовут Анфисой Васильневной, у меня грандплезьир с Верой Ефимовной, а вы-то тут при чем?" Едва разобрались что к чему. Оказывается, Вера Ефимовна приезжала за день до того к жене Ивана Сергеевича да ей наболтала подробностей, а та, другая, тоже хороша: слушала, шельма, и запоминала. Вот и гипнотируй после этого дам!
- Все-таки любопытно было бы прогипнотировать будущую супругу. Да вдруг вас не окажется на месте в Петербурге.
- Я вам адресочек оставлю гишпанской гадалки. У нее книга имеется с зеркальными текатсми. В нее вы посмотрите и все про свою супругу неверную разузнаете. Не в рассказе услышите, а уви-ди-те со всем подробностями, словно сквозь решетку в серале.
- Так и буду мучаться от сего?
- По малейшему поводу будете бегать к гадлке да изводить себя картинками ейной неверности.
- А...
- Наказать ее не посмеете. Уж больно знатна будет ваша супруга да богата.
- Бо-га-та! Кака сладость в слове сим заключена!
- В слове, может быть, а в жизни - все наоборот.

@темы: "Перепечатка из журнала"

---

Дар народа

I

За ужином Ху Эр изловчился добыть второй стакан чаю. Заполночь он проснулся. Лишний чай распирал его. Ни о чем другом он думать не мог. Но что делать, когда уборная на производстве, а на пороге барака спит хунвейбин? Ху Эр приоткрыл глаза.
Его сосед Ху Эр извивался вокруг себя.
- Сообщить, - пронеслось в голове Ху Эра. И на миг позабыв о нужде, Ху Эр побежал к дверям докладывать хунвейбину.
Ху Эр понял, что разоблачен.
А Ху Эр, несмотря на бдительность, не попал в уборную до начала смены и недовыполнил план на четыре процента.

II

Ху Эр был непростой человек. Во время войны с Бумажным Тигром он несколько раз ходил в тыл врага и многому там научился. И когда после войны хунвейбины вылавливали всех, кто общался с врагом в бою или иным способом, Ху Эр ловко отвел им глаза и устроился на работу в городе Ъ. Однако за ревизионизм город Ъ преобразовали в народную коммуну. Ху Эр не сумел избежать общей участи. Но и тут он сумел постоять за себя. При вступительной стерилизации он отвел глаза хунвейбинам и остался нетронутым, что и привело к описанному инциденту.

III

Наступил День Критики. Хунвейбин Ы встал под портретом председателя Мао и объявил:
- Ху Эр из семнадцатой бригады третьего дня недовыполнил план на четыре процента. Разве это не вызов мудрости председателя Мао?
Коммуна подняла руки. Хунвейбин Ы вызвал Ху Эра из строя, сорвал с него номерной флажок и застрелил.
- В той же сто семнадцатой бригаде есть человек, который обманул председателя Мао, - продолжал Ы. - Это Ху Эр. - И он поманил Ху Эра к портрету.
Ху Эр сделал шаг вперед и, вдруг повернувшись, сстал быстро срывать с коммунаров опознавательные флажки. Ряды смешались. Ху Эр сорвал флажок с себя. Теперь никто не мог отличить его от соседей. И каждый лишенный флажка усумнился в себе и подумал: - А может, Ху Эр - это я?
Хунвейбин Ы не мог застрелить их всех, потому что в его трофейном нагане осталось четыре патрона.

IV
А в это время Ху Эр бежал гаоляном к Правительственному шоссе.

Ждать пришлось недолго. Из-за поворота в клубах пыли вылетел "Ветер с востока". Над открытой кабиной висел траспарант: "Дар нарда Ухани председателю Мао".
В клубах пыли Ху Эр поравнялся с кабиной. Бросок - и водитель лежал на полу, а Ху Эр отчаянно накручивал водительскую баранку. Этому он обучился во время войны с Великим Северным Соседом.
Погони не было, и Ху Эр остановил грузовик. В кузове жалобно блеяла коза. Коза лучше жены. Любить ее можно так же. Молоко у нее вкуснее. Коза не пишет доносов.
Ху Эр перенесся с неба на землю. Он приколол себе флажок убитого с иероглифами "Водитель Ху Эр". Потом он переехал Ху Эра машиной и мелом вывел на синей спине: "Дезертир из коммуны Ху Эр. Хотел обмануть председателя Мао. Убит мной в опасном бою. Водитель Ху Эр".

V
Громыхая всеми болтами, "Ветер с востока" несся по одностороннему Правительственному шоссе.
Путь преградило полотнище: "Привет водителю Ху Эру, который везет дар народа Ухани председателю Мао!" Ху Эр выключил мотор, и грузовик силой инерции въехал в толпу. Кругом стояли люди в синем, как все в Ухани, но подозрительно юные. Ху Эр понял, что он в коммуне для проштрафившихся хунвейбинов. Хунвейбин с наганом в руке любезно представился:
- Ху Эр.
- Ху Эр, - ответил Ху Эр.
- Пароль, - еще любезнее проговорил Ху Эр.
- Пароль может знать враг, - высокомерно сказал Ху Эр. - Друг познается в труде, - и он бесстрашно шагнул в толпу.
Производство было горшечное. За шестнадцать часов Ху Эр перевез на тачке и просеял ручным ситом двадцать три му речного песка. С ужасом смотрели на него опальные хунвейбины. Они знали, что завтра двадцать три му станет производственной нормой. С подъемом работал Ху Эр. Он знал, что не выполнивших норму постигнет участь доносчика Ху Эра.

VI
На дворце красовался плакат: "Козу председателю Мао!" - и Ху Эр с тоской подумал о неизбежной разлук.
Из-под плаката вышел хунвейбин с наганом и брезгливо спросил пароль.
- Пароль - слово, - прочувствованно сказал Ху Эр. - Слово может узнать враг, - Ху Эр поднял палец. - Ты недостаточно бдителен! - в голосе Ху Эра звенела сталь. - Я скромный водитель Ху Эр. Народ Ухани доверил мне доставить дар председателю Мао. По дороге в бою я убил врага народа Ху Эра и совершил трудовой подвиг в коммуне горшечников. пусть председатель Мао узнает весть от тебя, а я постою на страже.
Отведя глаза хунвейбину, Ху Эр отобрал у него револьвер и встал под плакатом. Хунвейбин потоптался и ушел во дворец. В кузове жалобно блеяла коза.

VII
Ничего более не дожидаясь, Ху Эр направился в сад к Беседке Дракона. Газета "Хунци" каждый день сообщала, что председатель Мао сидит в Беседке Дракона и пьет какао-хуа.
Председател Мао сидел в Беседке Дракона и пил какао-хуа.
- я водитель Ху Эр, - отрекомендовался Ху Эр. - Народ Ухани доверил мне привести тебе в дар козу.
Председатель Мао радостно захлопал в ладоши.
- Водитель Ху Эр привез председателю Мао дар народа Ухани, - сообщил подоспевший хунвейбин. Ху Эр ударил его наганом по голове.
- Мешает, - пояснил он. - Нам надо поговорить, чтобы никто не мешал. - Председатель Мао закивал головой. - Мы поедем на лодке, - сказал Ху Эр, а когда председатель Мао стал колебаться, Ху Эр ткнул ему в спину наганом.

VIII
Ху Эр закончил рассказ о своих подвигах. Лодка была на середине Янцзы.
- А теперь плыви, - ласково сказал Ху Эр и посоветовал:
- Плыви! Плыви, дорогой председатель Мао, - пропел он и приказал: - Плыви!
Увидев дуло нагана, председатель Мао неловко перелез через борт и поплыл. Ху Эр быстро погреб к противоположному берегу.
- Стой! Помогите! Тону! - кричал председатель Мао.
На крики его сбежались пятнадцать-семнадцать миллионов крестьян, работающих на окрестных полях.
- Спасать - не спасать? - спрашивали они себя и топтались на месте.
К берегу подплыла лодка, в которой сидел человек с именным флажком на груди.
- Спасать - не спасать? - кричали люди.
Ху Эр вышел на берег и важно посмотрел на утопающего.
- А если он враг народа? - сказал он, и толпа рассеялась.

Андрей Сергеев "Изгнание бесов", 1955-56 г.
Источник: журнал "Родник" №3 за 1990 г.

@темы: "Перепечатка из журнала"

---

Старая новая Москва

- Кремлевскую стену еще при Ленине построили. Против левых эсеров. И Спасскую башню тоже. Еще кино было "Кремлевские куранты". Там один все старается, чтобы они гимн Советского Союза играли. А Верховный совет, дворцы и палаты - при Сталине. Украшательство. Архитектурные излишества.
- А церкви старинные?
- Какие старинные! Были бы старинные, их бы живо снесли. Под метлу. В Москве ни одного старого дома не осталось! Тоже при Сталине построили.
- Зачем?
- А для культа личности. Для иностранцев.
- А на Красной площади Василий Блаженный?
- Тоже при Сталине. Покрасили его, правда, при Хрущеве. При Хрущеве еще на месте арсенала Дворец съездов отгрохали. Там тогда по воскресеньям кино бесплатное было. Сталин - тот всех боялся, арсенал в Кремле устроил. А Хрущев арсенал снес, все хотел показать, что ему-то бояться нечего...

Андрей Сергеев "Изгнание бесов", 1960 г.
Источник: журнал "Родник" №3 за 1990 г.

@темы: "Перепечатка из журнала"

---

Соб. Инф.

Вопреки распространенному мнению, Колумб не открывал Америки. К западу от Канарских островов его шхуны "Пинта", "Нинья" и "Санта Мария" попали в зону действия известной магнитной аномалии. В силу этого дальнейший путь Колумба пролегал не к Америке, но к Гренландии. Рассказы его моряков о тропических лесах следует приписать стрессовому состоянию, вызванному недостатком витамина С. Однако сообщения о голых туземцах не надо считать вымыслом: доказано, что при определенных условиях эскимосы могут оставаться на сильном морозе без одежды по пять и более часов. Известный норвежский путешественник Хер Туйердал, повторивший путь Колумба от Палоса дл Гренландии на базальтовом плоту, утверждвет, что открытие Америки и проникновение в Новый Свет европейских поселенцев относится к концу восемнадцатого - началу девятнадцатого веков. Он полагает также, что Соединенные Штаты могли быть основаны не ранее, чем в семидесятые годы прошлого века.

Андрей Сергеев "Изгнание бесов", 1964 г.
Источник: журнал "Родник" №3 за 1990 г.

---

Соб. Инф.

0

@темы: \"Перепечатка из журнала\"

---

Как?

- Дедушка, здравствуй, как поживаешь?
- Спасибо, внучек, прекрасно.
- Дедушка, я тебя хотел спросить, а как при царе было?
- Что? Гм... При царе? Великолепно было, замечательно. Лучше не придумаешь.
- А как?
- Да знаешь, морозец такой, солнышко светит. День чудесный.
- Значит, хорошо. А после революции как стало?
- После революции? Хорошо стало. Красиво. Пустынно так, просторно. Каждая мелочь до слез радует. Очень хорошо.
- Что ж ты тогда в Париж уехал)
- А я не уехал. Выслали.
- Как же выслали, если все так хорошо было?
- А вот так: взяли и выслали.
- Ну ладно. А как в Париже было?
- В Париже? Как в сказке. Богатство такое, веселье. ЕВропа. Дышишь всей грудью. Каждый день праздник.
- Как же каждый день, если немцы потом пришли! Дедушка, а как при немцах-то стало?
- При немцах? Хорошо стало. Пустынно так, просторно. Каждая мелочь до слез радует. Очень хорошо.
- Как же хорошо, если немцы тебя арестовали и убить хотели?
- Ну при чем тут немцы? Меня в Гражданскую свои четыре раза арестовывали - красные, белые, зеленые и еще какие-о. Меня даже французы раз арестовали, правда, эти убить не хотели. И потом после репатриации я свое отсидел. На родине.
- А как тебе на родине?
- И не говори! Изумительно! На родине, друг мой всегда хорошо. Живу - не нарадуюсь!

Андрей Сергеев "Изгнание бесов" 1967 г.
Источник: журнал "Родник" №3 за 1990 г.

@темы: "Перепечатка из журнала"

---

Деньги (1956г)

Мы жили дружной коммуной в боковой комнатушке Юсуповского дворца и занимались социологией.
Человечество бесилось с жиру. Каждый год сносилось и отстраивалось заново по пол-Ленинграда - единственно по той причине, по какой дамы меняют наряды.
Несколько лет назад мы были свидетелями полного отмирания бумажных денег. Бригада художников Гознака во главе с Ю. Васильевым лихорадочно печатали кредитки - то рембрантовски строгие, то ажурные, как кружева, то ни на что непохожие сюрреалистические и абстрактные купюры. Все было напрасно: никто их не брал. С темпами, свойственными веку, вышла из обращения и жалкая нынешняя мелочь. Ее заменили прекрасные тяжелые старинные рубли. Позапрошлой осенью вошла в моду антика, что было пресечено кровавым вмешатеьлством государства: при современной технике Грецию и Рим чеканили в любой подворотне.
И в один прекрасный день Витька Мохов по прозвищу Карл Маркс собрал нас всех и неожиданно спросил:
- Что, парни, может существовать общество без денежного обращения?
- Нет! - хором ответили мы, и эхо гулко прокатилось по нашим пустым желудкам.
- Так вот, тенденции развития неизбежно приведут к тому, что в обращении в качестве последнего средства останется одна-единственная монета-уникум. Однако, не располагая достаточной статистикой, я не могу сказать, какая именно... - Витькиным словам было суждено сбыться через неделю. Это был латунный рубль, который партизан Ковпак сделал сам для себя.
Легко представить, с какой скоростью он переходил из рук в руки, обслуживая трехмиллионное население. Всебыли довольны, а рубль, истираясь, буквально таял на глазах.
Общество стояло на грани катастрофы...
Андрей Сергеев "Изгнание бесов"
Источник: журнал "Родник" №3 за 1990 г.

@темы: "Перепечатка из журнала"

---

ЛЕША-ЛЕШАК (Едреный корень)

- Леша-лешак в последнее время что-то сильно зачастил в лес. Сделал себе лежак. Это он только так говорит: полянка, клюква, заготавливать на зиму... Все для отвода глаз. Но мы-то с вами давайте не будем себя обманывать. Ведь у него там корни!
- Ой, нет, - мягко, твердо возразила его жена. - Не говорите такого. Тем более при нем. Пожалуйста, что вы. Я прошу вас, не надо. Кони у него здесь, - она показала на малолетнюю девочку и квартиру. - Вдобавок, чтобы лучше жилось, он еще все время из леса натаскивает, натаскивает сюла какие-то корни.
- Ну-ну. Завидую вашему оптимизму, зинаида Михална. Может, вы еще и хотите попробовать, что он пьет? Чистый мутняк! Болотную воду! Вот здесь в зелененькой бутылочке у него прекрасно заранее запасено приготовлено-приготовлено. Как будто на анализ мочи. Эта мутная жижица будет покрепче любого самогона (мутнянка, болтушка).
Я был в связи с его женой. За его спиной. Пока он целыми выходными под миловидными предлогами исчезал в лесу и застревал там все больше и больше. Конечно, он приносил оттуда ягоды, но для него ведь набрать ведро клюквы - ничего не стоит. Однажды он в буквальном смысле зацепился и остался на всю ночь, его крепко защемило между корнями. Когда его вытащили, то от ноги бежал из0-под брючины такой тоненький бесцветный, как грибница, побег-росточек - и в землю. Пришлось выдрать. Это все я взял на заметку, оформил в своей записной книжечке и сделал соответствующие выводы. Он притворился, он нарочно туда влез, задумался и задержался там. Я пользовался на его жену очень большим влиянием. Она все делала так, как я ей подробно рассказал. В другой раз, когда у них в доме было много людей и неудобно отказать, все сидели и ели за большим столом, она попросила его. Он налил ей стакан болотной воды.


- Настоящая? - спросила она. Но выпила.
- Настоящая. Сто лет настаивалась.
- Неужели ты не угостишь гостей энцифленом (панским хлебом). Средство не менее надежное, чем люминал.
Он был всем известный Леша-лешак (шалый, оглоешек). Человек из дерева. Оказывается, что так тоже можно прекрасно жить. Со стороны невзначай подумаешь, что просто коряга - ан смотри-ка - шевелится. Прохожий удивится, испугается, когда вдруг увидит, что от дерева отделился болшой трухлявый суковатый пень - и вот он уже побежал по дороге, скрипя и хохоча.
Есть еще "короедики". Это такое поражение леса, когда кору едят странные такие образования, ложные, фальшивые части от дерева, и не деревянные совсем, просто такие части - а не отдельные живые существа. Химические средства от них даже и искать-то не стоит, примерно все равно, что стараться где-нибудь раздобыть лекарство, чтобы помогало от веток.
Но до жены такие вещи всегда доходят в самую последнюю очередь.
- Я укажу вам кроме того некоторые другие признаки. как он у вас выглядит - крепенький, цветущий, румяный и здоровый, это потому, что все время бывает в лесу, этакий лесной боровичок. А вы никогда не обращали внимание на то, что он - СЛИШКОМ МАЛО ЕСТ! Откуда еще, черт возьми, в нем возьмется жизненная энергия, если не за счет фотосинтеза!
Посмотрите, вы, женщина, какой позор, он сожительствует с лесным чурбаном, ласково прислоняется к нему, снисходительно поглаживает, заискивающе улыбается, обнимает рукой! Неужто вы не могли, такое пустяковое дело, переманить, переменить, перебить охоту, перетянуть к себе, оказаться сильнее!
И вы знаете, что она ответила мне!
- Одними только костяшками пальцев я никогда не смогу перешибить эту деревяшку. А что у меня есть еще? Суставы и мускулы?
- Возьму на себя смелость посоветовать - не давайте вы ему столько воли. Капризничайте, скажитесь больной, одним словом, сделайте что-нибудь. Обещайте, что выздоровеете, если он будет сидеть в одной комнате, заприте его в эту комнату, позволяйте и пить и есть, но не пускайте в лес. Вы увидите, как он у вас за неделю высохнет, будто лапа от новогодней елки.
...................................................................................................................................................................................................................................

Вначале он прислонился к кактусу, пытался что-то придумать, как-то припасть к оконному цветку герани, однако такой симбиоз человека и растения не мог продолжаться долго, росток высох, высосав все соки из тощей земли, разбросав по подоконнику ветки и стебельки, хотя и был обильно поливаем, растению не хватило на такое большое существо ни пропускной способности корневой системы, ни напускной веселости, ни просто жизненной силы, в нем недостало самого главного, что этот человек всегда хотел и что он черпал из растений - воли к жизни, желания жить, кому-то помочь, поделиться с кем-нибудь. Леша-лешак тоже высох там, разбросав по подоконнику ветки и стебельки. Волосы скатались клубками и валялись отдельно.
- Что же ты, гад! - сказал жена, когда комнату наконец открыли. И извела в доме все кактусы.
Это произвело странное действие. Он огорченно замотал головой.
- Нет. Я не могу больше здесь оставаться. Не могу жить там, где совершенно нет никакой растительности. Вот ты часто утверждаешь, - излил он жене свои необоснованные претензии, - что у меня суковатые руки. А ты-то, ты-то - суковата сама!
Он ушел в лес. Конечно, не сразу у него получилось, и поначалу не все было гладко. Надо было еще сжиться, срастись со всем остальным лесным коллективом. Для этого самое главное - не задаваться, не считать себя выше, а знать ,что ты просто такой, как все, как и любое другое дерево, и что лес не может без тебя, так же как и ты не можешь без леса. Я слышал, очень что-то похожее испытывают иногда некоторые лесники или опытные садоводы. Но они сами отчасти и есть такие же лешаки, "лесные люди". Конечно, в меньшей гораздо степени, но природа здесь точно такая.
В последнее время появились новые трудности, просто так без всякого определенного занятия шататься по лесу стало опасно: люди начали говорить, что бродячие корни очень помогают от некоторых болезней, за ними охотились многие с двустволками. Надо было срочно что-то придумать. К счастью, у него как раз наступила следующая самая послдняя стадия - столбняк, частичное одеревенение конечносте, наш Леша стал впадать в апатию, сонливость. Но в промежутках, в "антрактах", как он их называл, он был в сильном волнении и полном сознании, понимал, то с ним происходит, хотя и не думал обращаться к врачу. Чувствуя, что цепенеет, он в другой раз отправился на опушку леса, где и застыл в неловкой неровной неустойчивой позе, приподнявшись на одном носке и с растопыренными руками, на неделю. В этот раз у него ничего не получилось, но в другой раз было достаточно времени и более удачно, потому что на поляну пришли школьники.
Счастливый, а до него я было считал, что полное единство с природой невозможно. Неправда, оно может состояться, но только таким сложным замысловатым образом.
Он почувствовал их приближение издали - в лесу ведь есть специальная сигнальная корневая система, она лучше всякого телеграфа, к ней иногда, когда нужно, подключаются, слушают ее ухом животные или охотники с большим стажем. И поспешил принять наиболее естественное живое положение. Школьники искали лесные фигурки, ветки в виде бегущих оленей, из шишек понаделали белок, лепили жуков из "Лесного пластилина". Кто-то обратил внимание, что стоящая на одной ноге коряга очень напоминает человека в востронсых туфлях и полосатом пиджаке. Дети вместе со своей учительницей долго волокли по болоту размокший размашистый тяжелый пень, потом положили на стол, высушили, покрыли его лаком.
Теперь он стоит в фойе кинотеатра. На боку у него картонное объявление "Выставка школьных поделок. Добро пожаловать!", а прямо на груди и на руке привешены маленькие таблички "Автор - природа! Соавторы - ученики 6-го "б". Движения его очень скованны, но, собственно , в самой его позе столько экспрессии, что можно было бы догадаться, что это - вроде как коралл, не растение, а такое животное существо.
А в перерыве во время сеанса, когда никого нет, он иногда подходит к прилавку и ест мороженое.
Из книги "Рассказы о нечисти и ее повадках"
Источник: журнал "Родник" №8 за 1990 г.

@темы: "Перепечатка из журнала"

---

ВОДЯНОЙ (Бедняга Гарри)

Гарри был пиратом с затонувшего корабля. Он грабил другие затонувшие корабли. Разных там золотых денег и ценностей у него было навалом. Но переправлять их наверх и таким образом получать хоть какую-то выгоду из своего, в общем-то незавидного положения Гарри не мог: он был уже давно затонувшим пиратом, водоросли и крабы успели оставить неизгладимые и недвусмысленные следы на его лице, кожа потускнела, перестала быть белой, а с такими время от времени всплывающими тут и там затонувшими людьми не очень-то любили иметь дело перекупщики краденого и не желали приобретать золото даже за смехотворно низкую цену. Оставалось ждать, пока затонет какой-нибудь молодой и свеженький, но только это - слабая надежда. У Гарри была отвислая, как у орангутанга, большая и квадратная челюсть, разлохмаченные вконец и грязные волосы, в общем, выглядел он прескверно и в свои неполные двадцать девять лет чувствовал себя дряхлым безнадежным стариком, да и это неудивительно, время под водой бежит для людей быстрее, чем на суше, вязкая жидкость сильно сковывает движения.


Все сокровища Гарри собирал в сундуки, которые хранил в осьминоговом гроте, там для них было самое место. А иногда он надувал воздушный пузырь и посылал с ним наверх то мешок золота, то разложившшеся мертвое тело какого-нибудь великого мыслителя, то сообщение о важном и неизвестном до сих пор факте из истории мореплавания. Это ему нравилось. Иногда сверху спускались его коллеги, тоже расхитители исторических ценностей, но тольо в скафандрах - водолазы. Они осматривали какой-нибудь корабль, на котором по их расчетам должно было бы быть полно всякого золотого барахла, и не находили там ничего, потому что все это давно уже успел уворовать Гарри, и передавали по радио наверх .что их представления об истори этого судна, по-видимому, неверны. И тогда Гарри смеялся. Но еще больше он любил накопительство. Он был прямо без ума от разных там массивных золотых безделушек, которые во множестве валялись внутри каждого погибшего корабля и от которых на морском дне не было, понятно, решительно никакого проку. Этому чертовому помешательству он посвящал всю свою жизнь. Ни с кем не знакомился и не общался. А не хотелось. Он только узнал как-то по случаю, что неподалеку облюбовал себе пещерку его старый знакомый, бывший боцман с того же корабля. Звали его Ховер, и он тоже не умер, наглотавшись соленой воды. Это иногда случается. Особенно при большой глубине водоема. Сначала-то люди, конечно, умирают, как водится, как все, пока тонут и медленно погружаются на дно, но потом высокое давление вновь стимулирует в них жизненные силы, и вот... Ховер еще наверху был порядочным жадиной, а здесь, на дне, конда никто все равно не смог бы его за это осудить, он и вовсе обнаглел и тащил к себе в трюм (он жил в трюме) все, что попадалось. Жемчуга, кольца, браслеты, вазы, скульптуры прославленных мастеров. Но с недавнего времени Ховера вдруг не стало. Он перестал копаться в каютах одного французского судна. Серость! Ничтожество! И что только он мог понимать в бесценных сокровищах, в беспорядке разбросанных на палубе корабля. У него ведль не было ровно никакого художественного чутья. Ну, конечно, он не мог знать их настоящей ценности, ювелирные изделия, живописные полотна в роскошном обрамлении, все это для Ховера было только одно - золото! Для Гарри, впрочем, тоже. Но, тем не менее, когда Гарри хотел только немного приблизиться к месту, где лежало французское суденышко под видом, якобы простого любопытства, то Ховер, издалека почувствовав его появление, живо выскакивал, страшно шевелил волосами, размахивал длинными руками и бил его в грудь. Этого Гарри не переносил. Но теперь Ховер исчез, и обычный шум, начинавший доноситься из корабля с самого раннего утра, затих. Поэтому Гарри втянул в грудь побольше свежей соленой воды, набрался смелости и отправился в путь поближе к этой посудине, славно работая плавниками, оставляя глубокий след на мшистой, покрытой водорослями почве.
Первое, что увидел и встретил Гарри на палубе француза, были скелеты затонувших людей. Все они умерли. Им ничего больше не оставалось делать. Не приспособились, значит. Ну что ж, и так бывает, не каждому удается привыкнуть. Ну, не подошла им морская вода. Они лежали вповалку, сцепившись за руки, раскрыв большие зубастые рты. Видно, хотели надышаться тяжелой соленой жидкостью, да так и не надышались. Гарри поддел полый череп и постучал по нему ногой. Это было забавно. Но дело было не в этом. Золото манило, звало, влекло неудержимо. Очень хотелось денег. Гарри вошел.
Это был корабль, служащий у французиков специально для перевозки всяческих там сокровищ. Золота на нем было хоть отбавляй. Гарри прошелся по коридору и остановился около дверей хранилища. По одну сторону от него лежали в заржавелых доспехах два разложившихся зеленых стражника. В то время как вода все прибывала и прибывала, боясь гнева Господня, они так и не ушли со своего поста. По другую руку стоял еще один. Этот был так верен возложенному на него поручению, что даже захлебываясь в холодной воде, Гарри понял, что это была механическая железная статуя.
Гарри отворил дверь. За нею должна была храниться какая-то очень большая ценность. Но золота никакого не было, а вместо этого в пустой комнате возле самой стены лежал переломанный пополам затонувший человек. Это был Ховер.
"Золотишко-то все съел, браток", - подумал про себя Гарри, облившись.
И тут кто-то схватил его за руку.
- Не трожь, гад, - сказал Гарри, и изо рта у него при этом выползли розовые воздушные пузырьки. - Пусти, сволочь, я тебе говорю! Пусти мне руку!
Лицо железной статуи немного скривилось, изобразив недовольную гримасу. Мускулистая механическая перчатка только крепче сжала его ладонь, так, что хрустнули кости. Другой рукой чугунный болван обхватил заросшего зеленью замшелого пирата поперек туловища и крепко сдавил.
- а-а-а-а! - закричал Гарии. Из легких его выходил при этом последний схваченный еще на суше живой воздух. - А-а-а-а! А-а-а-а! А-а-а-а!

Игорь Шарапов. Из книги "Рассказы о нечисти и ее повадках"
Источник: журнал "Родник" №8 за 1990 г.

@темы: "Перепечатка из журнала"

---

КУНИ-ГУНИ

Боярин Овчина-Телепнев купил себе японца и кормил его рисом. Утром он собственноручно ставил перед пленником огромную чашу, садился рядом и, не мигая, в упор смотрел на склоненного Хаси-Баси. Японец ел медленно и странно, перебирая и ощупывая рис маленькими желтыми пальцами. Присутствие боярина не мешало его аппетиту.
После двух или трех часов трапезы на беспросветном лице Овчины начинали сокращаться какие-то посторонние желваки и мышцы, глаза краснели - боярин плакал.
"Всех разорил, ирод, - причитал Овчина, - бороду стриг, ребро ломал, кафтан жег".
"Куни-куни?, - красиво спрашивал японец, отрываясь от риса.
Заслышав странное сочетание слов, боярин мгновенно забывал о бороде и ребре и, давясь хохотом, медленно отползал.
"Хуни-Куни" - повторял он сковзь мощные и небезвредные спазмы, - гунихуни".
Боярин любил японца за его полное безделье. Хаси-Баси сидел обычно в одной бесконечной позе и резво смотрел в никуда. Как бы боярин ни вставал и ни садился, мощная его фигура никак не попадала в узкий ракурс раскосых японских глаз.
По русской привычке испытывать все на прочность, Овчина, конено, не утерпел и на третий день высек японца. Чужая розовая кожа удивительно вздувалась.
"Хито-бито", - однообразно повторял японец, сопровождая музыку бича.
Когда обнаружилась какая-то кость, ибо мяса на японце совсем не существовало,Овчина прекратил пытку и, всплакнув, на руках вынес Хаси-Баси в горницу. Над изголовьем азиата мерцал томный Николин лик.
Став на колени, боярин долго и невнятно молился, путая Писание и присочиняя от лукавого. Ночью японцу стало хуже - он бесился, кусал пальцы, рвал одежду. Внезапно остепенясь, Хаси-Баси вдруг ясно глянул в смутное лицо Овчины и выкрикнул зловещую тарабарщину:
"Сех розолил илод, бооду стлиг, лебло ломай, кафтана жег".
"Господи, - промычал Овчина, - изыди сатану от дома мово".
"Поздно", - ответствовал угодник Никола, странным образом кося по-японски.
"Банзай!" - закричали оба.

Андрей Кавадеев, цикл рассказов из "Русского лубка"
Журнал "Родник" №12 за 1990 г.

@темы: "Перепечатано из журнала"

---

Зверушки из инета

http://mycrochet.ru/wp-content/uploads/2010/02/alien23.jpg





http://mycrochet.ru/wp-content/uploads/2010/02/alien33.jpg


http://mycrochet.ru/wp-content/uploads/2010/02/alien35.jpg

---

Подводные фантазии (из инета)

А вот это все нашла здесь: http://mycrochet.ru/?attachment_id=673

---

Тот свет

ТОТ СВЕТ

Все было так, как рассказывали вернувшиеся. Многотысячелетний опыт возвращенцев, которым Клочков был вооружен и подготовлен к парению души, распаду плоти и к созерцанию собравшихся у тела товарищей, и к туннелю, и к свету в конце оного, и к потусторонним песнопениями, и к встрече с почившими близкими. Он только успел подумать: «А, так все это правда…», - разочарованно и обыденно, а уже чудесное стремление и… нет возврата. Невозвращенец, стало быть. И кто будет возвращать, когда почил ночью в номере гостиницы «Агидель», а рядом храпуны и внутри похмелье. Утром же уже ни к какой реанимации, он был, естественно, не годен, повитал еще сколько положено и с легким сердцем и чистой совестью (как будто все это у него еще было), отправился на сборный пункт ожидать суда, чистки и дальнейшего направления на один из уровней или кругов, как будет угодно создателю…

… В комнате не было часов. Ждущие сидели в креслах, лицом к окну, и ни у кого также не было часов, а то, что ненужными браслетами стягивало запястья, не было уже часами. Эти хитроумные механизмы сейчас не работали, и не было силы, которая могла бы их исправить и запустить. Стрелки и стилизованные цифры обозначали время официального убытия. Но у тех, кто прошел кремацию или попал в катастрофу, часы пропали естественным образом. Но одежа, как ни странно, осталась в целости, такой, какой она была незадолго до конца. Видимо, так было нужно. Все сидящие имели плоть. Можно было уколоть себя булавкой, если она была, а если нет, то просто ущипнуть. Что все и проделали.

Никого из сидящих не интересовали остальные ждущие суда, и этот неинтерес был привнесенным, чужим. Им не хотелось есть, пить, двигаться. Хотелось только сидеть, вот так у огромного окна, за которым простирались бесконечные, величественные зеленые холмы. Свет не менялся над холмами, был ровным и бестрепетным, так как ход времени был остановлен создателем для сидящих в комнате. Тем не менее, стены были покрыты дубовыми, очевидно, панелями, и оконные переплеты выкрашены белой краской, кажется, эмалью. И стекла отсвечивали, стало быть, источник света был. «Как же так, - думал Клочков, - все явь, и я есть я, а что же смерть?» Но вместе с тем он знал, что есть смерть и понимал смысл комнаты, и сидения своего и даже застывшего пятнышка краски в левом верхнем углу стекла. Он мог встать, выйти, но знал, что время для этого не пришло, и те, кто были рядом, знали, и могли бы заговорить с ним, но знали, что вот этого-то вот и вовсе не велено. И так проходили то ли дни, то ли годы. Клочков был одет в то, в чем его погребли. Это нашлось в шкафу его комнаты. Вполне приличный костюм, серая рубашка и даже туфли, а не тапочки. И потом вот еще. Ныло в скоро залитом при вскрытии животе, но как-то спокойно ныло, почти безболезненно. Клочков засунул руку под рубашку, нащупал шов. Тот заживал…

Суда как такового не было. Настало время, и Клочков встал с кресла. Затем он повернулся. Дверь в комнату также была белой и вместе с деревянными темными панелями создавала ощущение заводского здравпункта. Клочков попробовал рассмеяться. Какое-то желание шевельнулось там, глубоко… Дверь медленно открылась. Нужно было шагнуть за порог, он знал, что это вот сидение, этот шаг и то, что будет после, нечто рутинное и необременительное, и есть Суд.

Уже уходили некоторые из комнаты, и она почти опустела, но так жалко было оставлять все, так жалко было оставлять все это. Он оглянулся, и тогда над холмом зажегся луч, только ему одному предназначенный и, улыбнувшись от такой заботы, еще постыдно веря в себя, он шагнул… За дверью не оказалось ничего. Он закрыл глаза, как закрывал их всякий раз на этом пороге, и забылся в долгом и тщетном падении, так как тщета была тем, что поглотило его, отторгая все прочее, чем он был в той жизни, веру, надежду и опять же надежду, и опять, и опять…

…Вода в душе то пропадала, то являлась в новь, то била кипятком, то студила. Наконец он отмылся, почти сдирая с себя кожу, затем яростно растерся грубым, почти невозможным полотенцем. Он постоянно трогал то место, где анатом рассек его плоть. Шрама не было. Прибавилось волос на макушке, что обнаруживалось почти на ощупь. Исчезли складки на животе. Стало легче дышать. Его слегка починили.

В предбаннике, где он оказался в одиночестве, не было зеркала, но он знал, доведись сейчас увидеть себя – и лицо будет другим. Он нужен был здесь именно таким.

Одежда его исчезла. Вместо нее Клочков обнаружил брюки, примерно вельветовые, рубашку, грубую и без карманчика, туфли вроде кроссовок, ну там нижнее… Все было почти познаваемым и ясным, но, вместе с тем, не тем… Все было. И все не тем. И он почти не знал, зачем это, он не мог свести все многоединое в узел. Отныне он знал Истину, ту, что связывала его с прошлой жизнью, эту истину он постиг умерев, а потом сделав шаг за дверь. Но теперь уже другая, более страшная и желанная истина возникла, осклабилась. Зачем он здесь, и что есть эта другая жизнь.

Клочков находился теперь уже у дверей другой комнаты, вместе с другими, то ли покойниками, то ли осужденными, то ли живыми и здоровыми, а, возможно, и свободными. Они знали, зачем сидят здесь, но опять не испытывали ни малейшего желания заговорить друг с другом. Наконец настала очередь Клочкова. И он вошел в кабинет. За столом возвышался офицер… Форма его была почти такой же, как форма офицеров его бывшей державы, но на погонах был не звезды, а крестики. Были и другие незначительные отличия. За другим столом располагался референт, за третьим секретарь-машинистка.

- Гражданин Клочков, если не ошибаюсь? Геннадий Федорович? – офицер улыбнулся и переложил папку на столе из одной стопки в другую.

- Не ошибаетесь. – И тут же спросил офицера: - А что, собственно говоря, происходит? – Офицер вскинулся: «А?» - Клочков сам не знал, зачем он влез со своим вопросом, и оттого сник.

- Кем были в прошлой жизни? Специальность, трудовой стаж, семейное положение, возраст на момент смерти, родственники за границей, - зачастил референт.

- За границей чего? – возмутился Клочков.

- Разумеется, за границей страны проживания, - невозмутимо отбрил его референт, а машинистка сбилась на миг, но тут же споро продолжила работу. Сверкнул блиц. Эту фотографию сделал с Клочкова появившийся из-за ширмочки мастер, и уже несли в комнату бланки, тексты, книжечки удостоверений, и уже клеили в них Клочкова лик и пододвигали ведомость аванса.

В связи с нависшей военной угрозой со стороны сопредельной державы инженер Клочков был направлен на одно из предприятий оборонной промышленности, разумеется, после кратких курсов Гражданина и освидетельствования. Уже через месяц, с командировочным предписанием он выезжал в другой город за комплектующими. Отпуск, согласно здешнего КЗоТа ему был назначен на зиму. В отпуск он решил посетить немногочисленных друзей и родственников, оказавшихся с ним на этом пересечении судеб, душ, здравого смысла и безумия. Пока они изредка перезванивались. В отличие от прошлой жизни, эта была полностью телефонизирована. Тот город, что в прежней жизни был Уфой, назывался здесь совсем не так, но был расположен примерно там же, почти на Урале, хотя никакого Урала здесь не было.

Только две вещи в этом мире были близки Клочкову – море, ничем не отличавшееся от того, другого, и его комната в общежитии.

Зарабатывал он примерно столько же, кругом развивался социализм, говорить о прошлой жизни между здешними жителями было не принято, и говорливых иногда изолировали.

Будто бы рука мастера дрогнула ненамеренно или по корысти, и мир этот был тем миром, но в смазанном ракурсе. Тем более, что совместить нужно было слишком многое, учитывая своеобразный характер появления обитателей этого мира. События в этом мире перетекали, как песок в хитроумной стекляшке, и Клочков, перемещаясь и изменяясь сам, являл собой изменяющийся фактор. Он все понимал, все осознавал до последней детали, вернее, за исключением этой детали, но она, эта деталь, и была теперь Истиной. Но в какой бы исторический слой он бы ни вплывал, какой груз общеизвестного опыта он ни тащил за собой, он везде Служил.

Он видел – те, кто был поэтом в прошлой жизни, существовали здесь в праздности, те, кто властвовал, перемещались по административной лестнице, по кабинетами офисам. Воры крали. Каждый получал свое. Страждущие и гонимые страдали и были гонимы новь. Но Клочков служить более не хотел.

… Он без труда нашел то, что было в Уфе отелем «Агидель». Только в этом течении песчаного мира все номера были на одного человека. Клочков попросил номер поближе к тому, где когда-то разорвалось его сердце.

Он не должен был приезжать сюда. Ему был дан другой маршрут, но командировка для Клочкова более не существовала. Он жил в этом номере как мог долго. Пока хватало скудных командировочных средств. Одной из ночей, все передумав и вспомнив, он снял с потолка люстру, приладил отмеренный, отлично намыленный шнур, встал на стул, влез головой в петлю и, резко оттолкнувшись так, что его зыбкий пьедестал отлетел к окну, отправился туда, куда хотел, напоследок ощутив великолепие удушья.

В этом мире было сколько угодно женщин, и в одной из них уже ворочался новый Клочков, которому суждено будет явиться на свет и считать свой мир богом данным, поскольку он не будет верить в другие, а узнает о них слишком поздно.

… Вода в душе иссякла. Клочков даже не успел как следует смыть прах самоубийства. Но следов петли не оставалось уже. Это он чувствовал. Выйдя из предбанника в новой одежде, сидевшей на нем кошмарно, а обувь была мала и жала, он дождался своей очереди у двери в Главную комнату.

- Кем были в прошлых жизнях? Специальность, трудовой стаж по совокупности…

Референт задавал вопросы бойко, а машинистка почти не ошибалась. И тогда офицер подмигнул ему. С той поры на погонах у него прибавился крестик.

Перепечатано из журнала «Родник» №7(43) за 1990г.

---

По последней

Леонид Могилев

ПО ПОСЛЕДНЕЙ
Инженер Клочков умирал в общем номере гостиницы «Агидель». Через неделю ему сравнялось бы пятьдесят. В первый раз он прилетел в Уфу двадцать восемь лет назад, из литовского городка, где оказался волею судеб, как думалось ему, на три года и где остался навсегда. А чего еще искать? Квартира – одним окном на море, другим на завод. Ветер с моря надменно проникал сквозь любые затычки и наклейки. Что есть бумага и что ветер с моря? Если это было зимой, осенью или весной, приходилось спать в комнате, окнами на завод. Тот различался по ночам красными огнями на трубе котельной и светом в комнатах ночного директора и ВОХРов. В конце месяца случался обычно аврал и тогда завод светился весь, как огромное океанское судно, выброшенное на берег, а стало быть, отчасти терпящее бедствие. Но этого Клочков почти никогда не видел, так как двадцати двух годов от роду стал профессиональным толкачом. Просто однажды понял, что не сможет больше переступить порог бюро, где десять теток, две коалиции, три группировки, слезы, утонченные новости на деловом языке, где слова то ли русские, то ли литовские, а то, не понять какие, новоизобретенные, но одинаково подлые и беспощадные. И одна бесконечная примерка. Совсем уйти с завода и вернуться в Россию было нельзя, так что директор только ухмыльнулся, нажал кнопку на селекторе, нажал другую, и вот уже молодой инженер в самой веселой и вольной службе, что бывает в стране. Снабженец, до особого распоряжения и изменения оперативной обстановки.



Тетки из бюро уважали Клочкова за молчаливость и невредность, привыкли к нему за полгода и уже пытались крутить с ним невинные от любопытства и переедания флирты. У Клочкова семьи тогда не было. Ни тогда, ни на сегодняшний день, хотя и вычитали у него в свое время по исполнительному листу, в разумных пределах. Прыгали по Литве наследники. Он легко вошел в быт чужого народа, и обе дорогих жены его были оттуда. Из Республики, где море, Неман, хорошие дороги, замки и память о покорении Смоленска и Москвы.
Обеих звали одинаково – Рената. Первая вообще не говорила по-русски, и брак этот был загадкой для всего района. Вторая говорила слишком хорошо. Но Клочков языка не знал, хотя и не страдал отсутствием памяти и умственными расстройствами. Точнее, он знал какие-то слова, обрывки фраз и мог спросить чего в магазине, ответить насчет времени и дать закурить, если попросят. Все.
Из двадцати восьми лет, прожитых после того дня, когда он вышел на вокзальной площади Вильнюса, сел в автобус, приехал сюда, пришел на пляж и, несмотря на плохую погоду, искупался, а потом выпил в забегаловке на набережной три рюмки ликера, семь лет он провел здесь, в Уфе – городе, столице Советской Башкирии. Расчет был простой. Три месяца в году.
… В номере было еще три человека. Один из них «Храпун». Каждый раз, когда выходило жить еще с кем-то в одном номере, Клочков внимательно рассматривал соседей, в тайной надежде распознать, кто из них вот сейчас ляжет на спину, широко раскинется, уснет поначалу, тихо, только посопит, а потом, через час примерно задышит, засипит, и постылый храп повиснет в мутном воздухе. Воздух бывает несвежим в комнате, где четверо мужчин – всегда. Не всегда бывает душ. А если бывает, то не всегда им пользуются. Опять же белье…
Шипел под ухом приемник. Батарейки сели давно, но не было таких вот именно в продаже. Но сейчас, когда наставал судный час, беречь батарейки не имело смысла. Он повернул рычажок до упора и стал искать музыку. По маяку передавали литовскую эстраду, и Клочков заплакал.
Сердце давно подводило его, а теперь вот и вовсе решило прекратить этот фарс, то ли командировку, то ли жизнь. Можно было еще все остановить, лечиться, но это означало, что придется переменить дело жизни. Но ничего, кроме этой работы, Клочков делать не мог уже, не хотел, и не представлял себе, что можно делать что-то другое.
Вчера, когда в «сбыте» он остался обмыть сделку, как водится, не хватило… Пошли в Ашхану номер два. Там пили коньяк и пиво. От куламы Клочков отказался. Он только смотрел, как сбытовики вылавливают из бульона мясо, цепляют плавающий поверху лук, брезгуют лапшой. Сам он начинал всегда с лапши – огромной, толстой, неимоверной лапши. Хорошее дело кулама. За двадцать восемь лет таки осталось пятьдесят шесть копеек и почти не убавилось ни мяса, ни лапши, ни лука. Не надо было Клочкову ни кумыса в исполкомовском буфете, ни меда в потребсоюзе. Поешь утром куламы и носишься целый день по делам, сидишь на телефоне, суешь нос на склады и участки. И бодр, и весел.
Сидя в Ашхане, Клочков проболтался о наступающем юбилее, и его товарищи по несчастью скинулись, взяли еще по сто пятьдесят и по пиву. Потом в гостинице, ночью, слушая одним ухом храп, а другим угасающую музыку и начиная понимать, что эта ночь будет последней, решил было все остановить, отринуть, встать, пойти в коридор, разбудить дежурную, которую он помнил на этом месте лет десять, как и картину в холле, где река, пароход, и синие тучи, и беседка над обрывом, позвонить, вызвать скорую, но тут музыка перестала, диктор стал медленно и торжественно вещать новости, и Клочков подумал, что хлопотать ни к чему. Ну не в этот раз, так в следующий, не в этой гостинице, так в другой. И храпы будут другие. И запахи другие, но основном те же. Только ночные фонари за окном похожи один на другой во всех городах, и свет их как ни крути – мертвый. Ну получит он укол, оклемается, послушает нотацию, сядет (только не в самолет, после приступа это невозможно), в поезд, в поезд сядет, потом в Вильнюсе пересядет в автобус и вернется в свою квартиру. А там никого. И квартира служебная. Только окна. Одно на завод, другое на море. А нужно хлопотать, покупать закуски к юбилею, ждать гостей, мыть посуду и за полночь опять смотреть в окно. Еще можно смотреть ночную программу по телевизору. Если бы здесь была ночная программа, он бы не помер. Он пошел бы в холл, включил телевизор тихо-тихо и смотрел бы часов до четырех. И боль бы была упрятана до следующего раза далеко и просто. Потом бы поехал в аэропорт… А можно после юбилея не смотреть телевизор, а пойти к Анджеле. А на следующий день прийти на завод часам к двенадцати, позвонить куда, полистать балансную книгу. Давно ему хотелось в Ашхабад. И к пятидесяти годам туда так и не попал. Ну везде был. Ну повсюду. А в советской Туркмении не был. А можно ведь что-то придумать. Но не захотел Клочков придумывать. И вставать не стал. И скорую не вызвал. А вот и диктор перестал бредить, и снова музыка началась. Группа «Форум». «Не жалей ты листьев, не жалей, а жалей любовь мою и нежность».
В сумке у него лежала бутылка литовской водки. Он берег ее на случай, если вдруг в день рождения будет в пути. Заигрывая с болью, уговаривая ее уняться ненадолго, он встал, подошел к столу налил воды в стакан из графина, выпил, посмотрел сквозь грани на фонарь за окном. Стакан был, естественно, грязным. Тогда он отправился в тот угол, где раковина. «Агидель» была неплохой гостиницей и уж, что-что, а раковины были во всех номерах, даже в подсобке, где в пиковые дни ставились раскладушки, и отчаявшиеся попадали на них к полуночи. Там умещалось двадцать человек. Лучше так, чем на вокзале, где милиционер три раза за ночь спросит «почему спим», и где спать-то надо сидя, и по рукам ползет зимой холод, а летом мухи жрут лицо и руки.
Он долго мыл стакан, морщась от несговорчивой боли под лопаткой, под ребрами, думая, где сильней и не ощущая левой руки. Раньше он пил валидол, нитроглицерин, а потом перестал и с интересом прислушивался к Своей боли, а она ему благодарно отвечала толчками и тычками, будто разговаривала с ним. А вокруг храп и все остальное.
Вернувшись на свою койку, выдвинул из-под нее сумку, нашел под рубашками водку, отвинтил пробочку, нацедил с полстакана, закрыл опять священный сосуд и поставил на стул. Стал думать, чем бы закусить, но не придумал ничего, а открыл створки окна, поискал там, между рамами, нашел початую банку ивасей в масле, засохший хлеб. Возможно, это было оставлено спящими соседями, а возможно, недоглядел персонал, не заглянули между рамами, и стоит банка уже день, другой. Но чего теперь привередничать? Хлеб он покрошил в банку, перемешал ложкой. Потом глубоко вздохнул, выпил в два глотка водку, посидел с минуту, стал есть. Хлеб пропитался маслом, он его выбирал, долго держал во рту, потом глотал. Музыки опять не стало, и другой диктор заговорил о погоде.
…Клочков оказался прирожденным снабженцем. Понабив поначалу шишек, разбив молодое лицо, он понял что к чему и зажил себе сам хозяином. Всю огромную страну посмотрел, везде поприсутствовал, погулеванил, повертел головой и далее, и прочее. Угомоняясь и успокоившись, решил жизнь менять. Так как Рената-I ждала его дома, выговаривал на языке коренной национальности, тяжелела и задумывалась.
Злым гением Клочкова был его первый наставник. Вечный начальник, многорукий, ясноглазый и могущий Иван. Так его звали за глаза, а в глаза прибавляли отчество. Иван уничтожил Клочкова, сломал ему хребет, раздавил. Просто и без видимых причин, подсунул бумажку подписать, а в этой бумажке такое, что если кто дознается, то идти Клочкову «по Владимирке». Потом спрятал Иван документ в сейф и попросил: «Иди, пожалуйста. Работай». Зато теперь он мог способного Клочкова не опасаться. А когда через два года не стало Ивана, другой начальник был теперь, стал Клочков вроде бы вольной птицей, и год ему вышел вольный, едь куда захочешь, увольняйся. Написал он заявление, собрал вещички, а Ренаты первой давно уже и след простыл, как и след потомства, вкупе с ней, присел на чемодан у окна, что на завод, а потом на табурет у окна, что на море, потом распаковал чемодан, развесил рубашки, отнес в ванную зубную щетку, бритву, помазок, поставил на место лучшие из книг, которые решил взять с собой, а прочие оставить, дабы стали они вечными книгами в этой квартире и новый хозяин читал бы их и думал иногда о Клочкове, заварил чаю. Утром он явился на завод, а следующим днем уже летел в Уфу. И светло ему было и чудесно. И национальный башкирский герой на лошади (или на коне), и городской сад, и московский театр на гастролях, а «Агидель» напротив гастрольной площадки, где летом отсутствует местный балет и опера тоже, и какой-то легкий и веселый роман с продавщицей из бакалеи, и подумал Клочков: «А что еще есть в мире такого?»
Обратный путь устроил рваный. Залетел и в Питер и в Ригу, с его-то уменьем проще простого. И в том году он писал стихи. Клочков попробовал вспомнить, впрочем, про себя строк сорок, удовлетворился и приказал себе: «За это и выпьем». Открыл бутылку, закрыл, плеснул-проглотил, повозился в банке с ивасями, прилег.
Теперь пели звезды зарубежной эстрады. Клочков попытался вспомнить, какими они выглядят в телевизоре, какие у певиц ноги, как высоко подпрыгивают музыканты, а если не подпрыгивают, то какие вытворяют другие потешные штуки. Храп стал совершенно невероятным, Клочков пощелкал пальцами, подвинул стул, но вместо храпуна проснулся другой гражданин, сел на койке, закурил, почувствовал в темноте бутылку.
- Не спится?
- Будешь?
- Давай маленько.
Выпил, икнул.
- Хорошая водка.
- Литовская.
- Уважаю.
Тот хотел было усесться рядом с Клочковым, с намерениями допить, поговорить о сухом законе, заводах и ходка, но Клочков извинился, спрятал бутылку, где уже было меньше половины, и лег. Тот обиделся, посопел, но ото всего вышла польза, так как несостоявшийся собутыльник решительно пошел к храпу, растолкал его, обозвал дурным словом, и в комнате стало тихо. И приемник смолк. Сели батарейки. Клочков выключил его. Теперь, если опять включить, скажем, через час, то минуты полторы он еще прошепелявит.
Он лежал на правом боку, и пошевелиться было нельзя. А скоро холодный пот стал стекать со лба и простреливало через равные промежутки слева, но вдруг опять отпустило.
… Лет двадцать тому назад решили Клочкова самого сделать начальником. Он посидел в кабинете три месяца, потаскался на оперативки и планерки, поскучнел и решил вовсе уйти с завода, глянуть напослед на наследников, оставить служебную квартиру, со служебным шкафом и своим собственным диваном, где этих наследников зачинал, и податься в Российскую Федерацию. Все тот же был у него директор и все помнил.
- А что еще умеешь делать, Клочков? Ты ведь больше не инженер. Толкачок ты. Ну не хочешь быть «бригадиром», ну не умеешь жить, иди опять на старую группу. А сюда желающие найдутся. Мой тебе совет. А нет, так ступай себ. Не неволю.
В тот вечер Клочков домой не пошел, слонялся по городку, лежал в дюнах, глядел на звездный сепаратор вселенной и ни о чем не думал. Он уснул, и ночью его разбудили пограничники, опознали, посмеялись: «А баба твоя где? Ушла уже?» - и … отвезли домой на уазике. Он тогда достал с антресолей коробку из-под обуви, вынул спрятанные там свои стихи, перечел их и все сжег.
Клочков знал гостиницу так, как ее можно узнать за двадцать восемь лет. Он жил в большинстве номеров, исключая двойные люксы. Жил и в полулюксах, и в «казарме», и в двух- и в трехместных. А в этом номере жил четырежды. А может быть, чаще. Трудно было вспомнить точно. Хорошо было жить здесь летом. По той причине, что в старинном городе летом гастролировали два-три театра и оркестр какой. А в «Агидели» жили лучшие артисты. Многих он уже видел в фильмах. И вот пожалуйста: живые, в майках и халатах, ходят по коридорам, сидят в буфете. Однажды удалось ему уговорить артистку, провести с ней время в забавах и играх. Потом он ходил на все ее спектакли, сидел поближе к сцене, но все кончилось скоро, и в фильмах он ее никогда не встречал.
Спектакли кончались поздно, и значит буфет работал до часу, а то и до двух. И можно было пойти ночью на второй этаж и выпить в буфете чаю, кофе, а то и портвешку и вкусить ночных закусок, до которых он был охоч. Транзитная привычка аэропортов и вокзалов. Еще имел Клочков барственную привычку принимать по ночам душ, переодеваться в чистое, лежать, долго слушать музыку. Приемник этот купил давно, уважал за малую величину и надежность. Когда соседи просили убрать музыку, он передвигал рычажок на минимум и ложился на приемник ухом.
…Рената-II была дамочкой с изрядными претензиями и решила пристроить Клочкова к торговому промыслу. Он попробовал, но вскоре отказался окончательно и без обжаловании, оставив к тому же в Новосибирске часть «товара» в камере хранения, так как ему все казалось, что за ним следят. Они еще попререкались с полгода, и она забрала «товар», сына и половину совместно нажитого имущества, а потом, естественно, отправилась в свой самостоятельный и полный удач и достижений путь, без терний и дураков.
Обе Ренаты уехали, каждая в свое время из городка. Клочков приезжал первое время к детям, те его боялись, и он перестал к ним приезжать.
То, чем занимался Клочков в городе Салавата Юлаева, то, зачем торчал здесь три месяца в году, было частью важно, народохозяйственной задачи. Когда-нибудь и где-нибудь поставят, возможно, памятник неизвестному толкачу. С портфелем человек, в галстуке и в очках: немолодой, полный. Только мастеру придется применить весь свой талант, если он у него окажется, чтобы передать у этого человека во взоре даже не собачье, а какое-то скотское выражение. Выражение ПРЕДСТАВИТЕЛЯ ПРЕДПРИЯТИЯ №. Именно они, спитые, усталые, когда-то бывшие молодыми, а теперь уничтоженные сырыми простынями в поездах, гостиницами, телефонными окриками и презрением хозяина кабинета. Так, что даже на землю с ночными городами, с высоты девять тысяч метров не хочется смотреть, даже независимость от проходной и табельщицы, а это все-таки – свобода, когда встаешь утром, ну и что, что не дома, и хочешь, идешь, хочешь – не идешь хлопотать за «свою» Литву, а хочешь, вообще, сядешь в поезд и туда, куда всегда хочешь, вообще, сядешь в поезд и туда, куда всегда хотел, поди, проверь, чего там было и чего не было, а еще повезет и все само собой сделается, ты приезжаешь, а вроде бы и зря. Даже это воспринимается с чудовищным равнодушием. Потихоньку, с остановками, кривым путем, а только потом оказывается, что все уже видел и видеть ничего больше нет сил. И тогда живешь на «автоматике», а переменить ничего нельзя. Но ТОЛЬКО. Должна. Осуществляться. Ритмичная. Постановка. Комплектующих. И материалов. Иначе заводы встанут. Это никто не оспаривает. Для того, чтобы все осуществлялось ритмично и вовремя, у нас в стране есть только одно средство и причина. Война.
А после того, как он навсегда остался один, годы потекли мгновенные и чужие. Как и не было их. Он стал толкачом высочайшей квалификации. Его наградили грамотами, давали премии, он побывал везде, кроме Ашхабада, и даже один раз по путевке в Бухаресте. Но три месяца в году он жил в Уфе.
Зимой здесь был совершенно необыкновенный снег – мягкий и долгий, как будто не было предвечернего смога. Снег был чист. Клочков тратил на посещение завода от силы час, два в день. Остальное время слонялся по городу, покупал книги. Во все шести книжных магазинах Уфы у него все было «схвачено на корню», и среди командировочных он неприятно выделялся начитанностью.
«Горсть праха» Ивлина Во он возил с собой в сумке везде и всюду и перечитывал бесконечно.
У него не было братьев и сестер, а родители давно умерли. Его дети говорили по-литовски и. должно быть, Клочкова не помнили вовсе.
Перед тем как умереть, он снова достал бутылку, попробовал налить, последняя боль ударила подло и сильно, и бутылка упала, стакан звякнул. Тут проснулись все командировочные, но не встали, не сказали ни слова. Только повернулись лицом к стене, как по команде. Клочков перевалился, как мог, выпростал другую, действующую руку, повернул рычажок.
«Московское время – три часа тридцать минут. Вас приветствует главная редакция сатиры и юмора. «Опять двадцать пять « в эфире».
Он жил, пока не замолчал приемник. Еще минуты три.
Когда приехавшие за ним из Литвы сопровождающие получили под расписку его вещи, та спросила: «А что написано на этикетке? Никогда такой не видела». «По последней» - перевели ей.
И действительно. Была когда-то такая водка.


Перепечатано из журнала «Родник» №7(43) за 1990г.

@темы: \"Перепечатано с журнала\"