ТОТ СВЕТ

Все было так, как рассказывали вернувшиеся. Многотысячелетний опыт возвращенцев, которым Клочков был вооружен и подготовлен к парению души, распаду плоти и к созерцанию собравшихся у тела товарищей, и к туннелю, и к свету в конце оного, и к потусторонним песнопениями, и к встрече с почившими близкими. Он только успел подумать: «А, так все это правда…», - разочарованно и обыденно, а уже чудесное стремление и… нет возврата. Невозвращенец, стало быть. И кто будет возвращать, когда почил ночью в номере гостиницы «Агидель», а рядом храпуны и внутри похмелье. Утром же уже ни к какой реанимации, он был, естественно, не годен, повитал еще сколько положено и с легким сердцем и чистой совестью (как будто все это у него еще было), отправился на сборный пункт ожидать суда, чистки и дальнейшего направления на один из уровней или кругов, как будет угодно создателю…

читать дальше

… В комнате не было часов. Ждущие сидели в креслах, лицом к окну, и ни у кого также не было часов, а то, что ненужными браслетами стягивало запястья, не было уже часами. Эти хитроумные механизмы сейчас не работали, и не было силы, которая могла бы их исправить и запустить. Стрелки и стилизованные цифры обозначали время официального убытия. Но у тех, кто прошел кремацию или попал в катастрофу, часы пропали естественным образом. Но одежа, как ни странно, осталась в целости, такой, какой она была незадолго до конца. Видимо, так было нужно. Все сидящие имели плоть. Можно было уколоть себя булавкой, если она была, а если нет, то просто ущипнуть. Что все и проделали.

Никого из сидящих не интересовали остальные ждущие суда, и этот неинтерес был привнесенным, чужим. Им не хотелось есть, пить, двигаться. Хотелось только сидеть, вот так у огромного окна, за которым простирались бесконечные, величественные зеленые холмы. Свет не менялся над холмами, был ровным и бестрепетным, так как ход времени был остановлен создателем для сидящих в комнате. Тем не менее, стены были покрыты дубовыми, очевидно, панелями, и оконные переплеты выкрашены белой краской, кажется, эмалью. И стекла отсвечивали, стало быть, источник света был. «Как же так, - думал Клочков, - все явь, и я есть я, а что же смерть?» Но вместе с тем он знал, что есть смерть и понимал смысл комнаты, и сидения своего и даже застывшего пятнышка краски в левом верхнем углу стекла. Он мог встать, выйти, но знал, что время для этого не пришло, и те, кто были рядом, знали, и могли бы заговорить с ним, но знали, что вот этого-то вот и вовсе не велено. И так проходили то ли дни, то ли годы. Клочков был одет в то, в чем его погребли. Это нашлось в шкафу его комнаты. Вполне приличный костюм, серая рубашка и даже туфли, а не тапочки. И потом вот еще. Ныло в скоро залитом при вскрытии животе, но как-то спокойно ныло, почти безболезненно. Клочков засунул руку под рубашку, нащупал шов. Тот заживал…

Суда как такового не было. Настало время, и Клочков встал с кресла. Затем он повернулся. Дверь в комнату также была белой и вместе с деревянными темными панелями создавала ощущение заводского здравпункта. Клочков попробовал рассмеяться. Какое-то желание шевельнулось там, глубоко… Дверь медленно открылась. Нужно было шагнуть за порог, он знал, что это вот сидение, этот шаг и то, что будет после, нечто рутинное и необременительное, и есть Суд.

Уже уходили некоторые из комнаты, и она почти опустела, но так жалко было оставлять все, так жалко было оставлять все это. Он оглянулся, и тогда над холмом зажегся луч, только ему одному предназначенный и, улыбнувшись от такой заботы, еще постыдно веря в себя, он шагнул… За дверью не оказалось ничего. Он закрыл глаза, как закрывал их всякий раз на этом пороге, и забылся в долгом и тщетном падении, так как тщета была тем, что поглотило его, отторгая все прочее, чем он был в той жизни, веру, надежду и опять же надежду, и опять, и опять…

…Вода в душе то пропадала, то являлась в новь, то била кипятком, то студила. Наконец он отмылся, почти сдирая с себя кожу, затем яростно растерся грубым, почти невозможным полотенцем. Он постоянно трогал то место, где анатом рассек его плоть. Шрама не было. Прибавилось волос на макушке, что обнаруживалось почти на ощупь. Исчезли складки на животе. Стало легче дышать. Его слегка починили.

В предбаннике, где он оказался в одиночестве, не было зеркала, но он знал, доведись сейчас увидеть себя – и лицо будет другим. Он нужен был здесь именно таким.

Одежда его исчезла. Вместо нее Клочков обнаружил брюки, примерно вельветовые, рубашку, грубую и без карманчика, туфли вроде кроссовок, ну там нижнее… Все было почти познаваемым и ясным, но, вместе с тем, не тем… Все было. И все не тем. И он почти не знал, зачем это, он не мог свести все многоединое в узел. Отныне он знал Истину, ту, что связывала его с прошлой жизнью, эту истину он постиг умерев, а потом сделав шаг за дверь. Но теперь уже другая, более страшная и желанная истина возникла, осклабилась. Зачем он здесь, и что есть эта другая жизнь.

Клочков находился теперь уже у дверей другой комнаты, вместе с другими, то ли покойниками, то ли осужденными, то ли живыми и здоровыми, а, возможно, и свободными. Они знали, зачем сидят здесь, но опять не испытывали ни малейшего желания заговорить друг с другом. Наконец настала очередь Клочкова. И он вошел в кабинет. За столом возвышался офицер… Форма его была почти такой же, как форма офицеров его бывшей державы, но на погонах был не звезды, а крестики. Были и другие незначительные отличия. За другим столом располагался референт, за третьим секретарь-машинистка.

- Гражданин Клочков, если не ошибаюсь? Геннадий Федорович? – офицер улыбнулся и переложил папку на столе из одной стопки в другую.

- Не ошибаетесь. – И тут же спросил офицера: - А что, собственно говоря, происходит? – Офицер вскинулся: «А?» - Клочков сам не знал, зачем он влез со своим вопросом, и оттого сник.

- Кем были в прошлой жизни? Специальность, трудовой стаж, семейное положение, возраст на момент смерти, родственники за границей, - зачастил референт.

- За границей чего? – возмутился Клочков.

- Разумеется, за границей страны проживания, - невозмутимо отбрил его референт, а машинистка сбилась на миг, но тут же споро продолжила работу. Сверкнул блиц. Эту фотографию сделал с Клочкова появившийся из-за ширмочки мастер, и уже несли в комнату бланки, тексты, книжечки удостоверений, и уже клеили в них Клочкова лик и пододвигали ведомость аванса.

В связи с нависшей военной угрозой со стороны сопредельной державы инженер Клочков был направлен на одно из предприятий оборонной промышленности, разумеется, после кратких курсов Гражданина и освидетельствования. Уже через месяц, с командировочным предписанием он выезжал в другой город за комплектующими. Отпуск, согласно здешнего КЗоТа ему был назначен на зиму. В отпуск он решил посетить немногочисленных друзей и родственников, оказавшихся с ним на этом пересечении судеб, душ, здравого смысла и безумия. Пока они изредка перезванивались. В отличие от прошлой жизни, эта была полностью телефонизирована. Тот город, что в прежней жизни был Уфой, назывался здесь совсем не так, но был расположен примерно там же, почти на Урале, хотя никакого Урала здесь не было.

Только две вещи в этом мире были близки Клочкову – море, ничем не отличавшееся от того, другого, и его комната в общежитии.

Зарабатывал он примерно столько же, кругом развивался социализм, говорить о прошлой жизни между здешними жителями было не принято, и говорливых иногда изолировали.

Будто бы рука мастера дрогнула ненамеренно или по корысти, и мир этот был тем миром, но в смазанном ракурсе. Тем более, что совместить нужно было слишком многое, учитывая своеобразный характер появления обитателей этого мира. События в этом мире перетекали, как песок в хитроумной стекляшке, и Клочков, перемещаясь и изменяясь сам, являл собой изменяющийся фактор. Он все понимал, все осознавал до последней детали, вернее, за исключением этой детали, но она, эта деталь, и была теперь Истиной. Но в какой бы исторический слой он бы ни вплывал, какой груз общеизвестного опыта он ни тащил за собой, он везде Служил.

Он видел – те, кто был поэтом в прошлой жизни, существовали здесь в праздности, те, кто властвовал, перемещались по административной лестнице, по кабинетами офисам. Воры крали. Каждый получал свое. Страждущие и гонимые страдали и были гонимы новь. Но Клочков служить более не хотел.

… Он без труда нашел то, что было в Уфе отелем «Агидель». Только в этом течении песчаного мира все номера были на одного человека. Клочков попросил номер поближе к тому, где когда-то разорвалось его сердце.

Он не должен был приезжать сюда. Ему был дан другой маршрут, но командировка для Клочкова более не существовала. Он жил в этом номере как мог долго. Пока хватало скудных командировочных средств. Одной из ночей, все передумав и вспомнив, он снял с потолка люстру, приладил отмеренный, отлично намыленный шнур, встал на стул, влез головой в петлю и, резко оттолкнувшись так, что его зыбкий пьедестал отлетел к окну, отправился туда, куда хотел, напоследок ощутив великолепие удушья.

В этом мире было сколько угодно женщин, и в одной из них уже ворочался новый Клочков, которому суждено будет явиться на свет и считать свой мир богом данным, поскольку он не будет верить в другие, а узнает о них слишком поздно.

… Вода в душе иссякла. Клочков даже не успел как следует смыть прах самоубийства. Но следов петли не оставалось уже. Это он чувствовал. Выйдя из предбанника в новой одежде, сидевшей на нем кошмарно, а обувь была мала и жала, он дождался своей очереди у двери в Главную комнату.

- Кем были в прошлых жизнях? Специальность, трудовой стаж по совокупности…

Референт задавал вопросы бойко, а машинистка почти не ошибалась. И тогда офицер подмигнул ему. С той поры на погонах у него прибавился крестик.

Перепечатано из журнала «Родник» №7(43) за 1990г.